Дядьюра Курочкин был профессором каких-то там очень физическо-математических наук. То есть, сначала он был однокурсником и вечным собутыльником моего батюшки, потом написал кучу блестящих диссертаций (себе и другим), получил кафедру во ВТУЗе славного завода ЗИЛ и учёную степень, позволявшую причислиться к лику святых социальной прослойке, почтительно именуемой «профессура». Слово это Дядьюра обычно произносил скривившись и, когда ни меня, ни Лёхи с Наташкой рядом не было (или взрослые полагали, что нас нет), добавлял пару-тройку матерных выражений. С отцом они продолжали периодически квасить, Тётьнаташа (дядьюрина жена) в этих случаях звонила моей матери и начиналось – «пьяницы проклятые, сволочи-кровопийцы, наказание господне»...
Ну, так сложилось.
Когда, ещё в Бауманском, всех аспирантов один раз по осени собрали и надумали отправить на месяц «на картошку» в Воронежскую область, маман и Тётьнаташа (тогда ещё в качестве невест) пошли, естественно, провожать возлюбленных на вокзал. Там имело место достаточно бурное прощание – с белыми платочками, слезами на глазах и высовыванием по пояс из вагонного окошка. Состав трогается, извлекаются на свет божий яйца в крутую, килька и варёная картошка... в общем, перерасход эмоций требовал компенсации, а посему аспиранты в полном составе принялись пить горькую.
Можно, конечно, рассказать, как батюшка с Вовкой Серковым – ещё одним их корешом – заблевали тамбур. Как группа товарищей – будущих светил отечественной науки – пыталась на полном ходу ссать в окно. Но мы всё же остановимся на Дядьюре. Выпив водки, пива и чистого авиационного спирта, он взял блокнот, шариковую ручку и отправился по вагонам. Зачем? Аспирант Курочкин записывал добровольцев в Корею. Строить коммунизм. И список желающих оказался длинным. Чистая дядьюрина дикция, способность действовать на автопилоте и недюжиная харизма помогли заполнить полблокнота паспортными данными добровольцев. Листочки эти – смятые и залитые бог знает чем – батюшка до сих пор хранит вместе с институтскими фотографиями, моими детскими локонами а старым донорским удостоверением.
Дядьюрина способность к агитации была неординарной. Или нет, не так... По-настоящему талантливый человек талантлив во всём. После института он год проплавал на подводной лодке в составе «просветительской группы» от науки. И вроде даже убедил кого-то из подводников сменить, значит, мечи на орала познания. А со мной двенадцатилетней как-то раз завёл беседу о теории литературы и системном мышлении... Дело было у нас дома, кажется, на 7-е ноября, которое «красный день календаря». После того, как они с батюшкой и раздобревшим Вовкой Серковым разделали всю наличную водку, Дядьюра стал читать наизусть стихи. Много стихов. Я тогда признала только Есенина... А маман с Тётьнаташей после того раза постановили семьями больше не встречаться. То есть, сами они ходили друг к другу в гости, и в театр вместе, и к одной и той же парикмахерше, а вот «мужиков совмещать» с тех пор – ни-ни. Они сами по себе совмещались. Неофициально. Хотя у Дядьюры стали шалить сердце и печень.
А потом – бац! Инфаркт. За ним другой. Но пить он так и не бросил. Теперь Тётьнаташа звонила маме и плакала, а профессор Курочкин тем временем использовал постельный режим для того, чтобы, перемежая «Советский спорт», схороненную под матрас фляжку и уколы с полётом мысли, заниматься написанием диссертаций для друзей и знакомых. Бесплатно. Чисто из любови к искусству. И если кто-то пытался его поучать, что – «услуга за услугу» и надо бы хоть какую пользу из этого извлечь – он отмахивался и с улыбкой Будды отвечал: «Да ну нах...» То же самое он говорил, если речь заходила о выезде заграницу и том, как замечательно живёт буржуйская «профессура». Или если жена вспоминала, что с двумя детьми всё же нужна квартира побольше, и что у людей машины, и что сама она тоже живой человек... Потом Тётьнаташа не выдержала и подала на развод. Но не ушла. Так они до конца и жили в разных комнатах всё-таки выбитой у ВТУЗовского начальства «трёшки». В последнюю ночь именно она в ожидании «Скорой» держала задыхающегося профессора за руку. «Скорая» опаздывала, и Тётьнаташа пыталась делать ему массаж сердечной мышцы сама...
Я помню Дядьюру щупловатым, с залысинами, неказистым каким-то, особенно – в сравнении с моим спортивным батюшкой, который всегда очень за собой следил. Всё это – пока профессор Курочкин не поднимал глаза. Взгляд у него был всегда трезвым, слегка насмешливым, что-то там всё время происходило – в этих серых глазах под тяжёлыми веками, которые не участвовали ни в застолье, ни в чужой славе, и только иногда, будто фотовспышкой, освещали лицо собеседника.
- декламировал Дядьюра своим хрипловатым голосом, опершись спиной на нашу калошницу в коридоре... тогда, на старой квартире, в мои 12 лет.
Сегодня-то я знаю, что это были строки Вознесенского.
25/03.2009 Viña del Mar