Были и исключения из этого правила, но они были какие-то уж очень случайные. Например, на турбазе «Ёлочка», что на Оке пониже Голутвина, я наткнулся на выброшенные кем-то «Беседы при ясной луне» Василия Шукшина и пришёл в восторг. Но, перечитав всего Шукшина, включая замечательную «Точку зрения» и занудного «Я пришёл дать вам волю», не смог переключиться на «деревенскую» тему. У меня создалось впечатление, что такие авторы, как Распутин, Белов и Астафьев горячо спорят с кем-то, мне неизвестным и неинтересным – вполне вероятно, что оппоненты скаральных «деревенщиков» вообще находились внутри их крепких русско-народных черепов. А следить за таким односторонним спором было скучно. Даже Шукшин в канонично-деревенщицких многометражных «Любавиных» оказался скучен, уныл до зевоты.
Другой раз в куче макулатуры мне попался лишённый обложки и залитый чернилами сборник В.Маканина, начинавшийся с динамичной повести «Старые книги». Это было здорово! Но остальная «городская проза» не пошла совсем. Я не знал людей, о которых рассказывали трифоновы и лихоносовы, а сюжет в этих текстах плёлся еле-еле.
Дело в том, что я всегда ценил в книгах сюжет. Для меня критерий литературности был динамизм. И потому из всего корпуса русской и советской литературы приемлемы оставались лишь авторы 20-x, начала 30-х годов. Они умели рассказывать интересно. Их книги даже можно было пересказывать. А попробуйте-ка пересказать «Дом на набережной» или «Прощание с Матёрой». Вся история либо уместится в одно предложение либо её вообще не будет. Контраст с динамичной и увлекательной зарубежной литературой был разительный. И потому я не читал советскую литературу.
Сейчас я думаю, что на советской (и нынешней российской) литературе лежат три каиновы печати, три проклятья. Одно из них зовётся «Михаил Булгаков», два других – «Иван Бунин» и «Владимир Набоков». Это три писателя, в бесплодных попытках подражать коим иссохла, исчахла и умерла советско-российская литература. Ужас в том, что этим авторам подражать не следовало бы.