Жизнь и смерть Коли Нечаева.
Соскребаю ногтем застарелую чердачную пыль и читаю корявую надпись: «…ученика 7-го «А» класса восьмилетней школы поселка Максатиха Нечаева Николая». С дневника улыбаются мне три облупившихся поросенка со старой переводилки.
Нечаев Николай... Когда мы впервые вошли в наш дом, - споткнулись о пустые бутылки. Из-под спирта «Рояль». Есть ли статистика, сколько сорокалетних мужиков померло от этого спирта в начале девяностых? Тара валялась везде – на веранде, в кладовке, в комнатах и даже в сортире, вокруг очка. Мы на свалку носили их в холщовых мешках из-под картошки. Даже сейчас, а ведь двенадцать лет прошло, – до сих пор они встречаются нам то на скотном дворе, то в сарае через дорогу.
Его сестра, Нина Нечаева, бойкая баба с химической завивкой и тихим мужем-белорусом, ходила по дому с невыносимым выражением лица. Будто ей противно и тяжело от того, что противно. Она просто молчала, и ее молчание рассказывало мне об их жизни в Поповке больше всяких слов.
Драный ранец, сельская школа, у подружек новые платья, а Нинка ходи в старом, денег-то нету. Брат Колька схлопотал двойку по арифметике, теперь прячется на деревенской конюшне от отца. Тот ходит с ремнем по дому и тихо матерится. Мачеха понуро месит тесто. Тускло и тоскливо светит под потолком лампочка. Надрывается приемник. Вечером Нинка засядет за кросна – ткали полотно и половики вплоть до семидесятых, будь они прокляты эти кросна, сколько пальцев она порезала об острые нитки.
Нина вдруг прерывает молчание, и дополняет мое кино новыми кадрами:
«Мылись мы в печке, - бани-то не было у нас – семья бедная. Вон Туркиных изба какая, да баня – они богатые, зажиточные, а у нас? Детство голоштанное. Спали на полу вот здесь. За перегородкой. Колька он тихий был, потом спился, конечно, когда все поумирали да поразъехались. Потерял ногу, ходил на костылях последние два года. Жалко Кольку, не смог уехать отсюда. А что ему еще оставалось? Так и помер – на этой кровати».
Я заглянула инстинктивно под кровать – и там они – бутылки от Рояля.
Потом нас долго мурыжили у нотариуса, ну а когда выпустили с документом о покупке, - отдали мы Нине Нечаевой восемьсот долларов. Во столько оценила Нина в дефолтном 98-м свой родительский дом, начало начал. И свое ненавистное нищее детство.
– Теперь можешь отметить уже, - скомандовала она мужу, пряча доллары в бюстгальтер. Белорусский муж мгновенно испарился, чтобы через минуту возникнуть снова с бутылкой пива.
Они уехали в Минск, переночевав у тетки в Максатихе.
Через месяц, в первый же отпуск мы вернулись в Поповку, к нашему «нечаевскому дому». Обживать.
Обоев на стенах оказалось пять слоев. Первые три – сами обои. Сначала цветастые и почти современные, потом с модерново-смелым рисунком из 60-х. Потом, - жухло- выцветшие, как из черно-белого советского фильма.. Между обоями – газеты. Сначала центральная «Правда» сообщала нам о передовиках производства и сорокалетии Победы. За ней - местный «Призыв Ильича» трубил о боевой страде на полях в пойме Мологи. По обоям можно было изучать историю родного края. История изучалась, обдирание шло медленно. Под остатками обоев, громко шурша, ползали по ночам короеды.
Из кладовки мы вынесли четверо с половиной костылей, три мешка ватников и два мешка резиновых сапог. Зачем столько одноногому Кольке?
Русская печка занимала пол-избы и нещадно сыпалась. У печки был лаз в подпол. Как-то ночью я открыла его и увидела два желтых глаза. Потом эти глаза, оказавшиеся кошачьими, повадились ходить к нам за провиантом целый месяц.
Чтобы замазать печку, мы гуляли на бор за глиной. С ведром и лопатой. Деревенские вырыли яму и брали оттуда глину для печек. На следующий год бор у деревни вырубили. Глиняная яма заросла травой. Пришлось сломать печку. В избе сразу стало просторно, хоть танцуй. Короеды больше оглушительно не шевелились. Потому что исчезли со стен познавательные обои, обнажив древесину в короедских узорах. И чужой еще вчера дом вдруг стал своим. Дух Коли Нечаева окончательно покинул его. По крайней мере, мне так казалось. Пока я не залезла на чердак.
Старый портфель из кожзаменителя, серый от пыли, я нашла в углу под самой крышей, в куче осыпавшейся дранки. В нем обнаружились чернильницы-непроливайки, старые перья и тетрадки Нины с Колей. Шестидесятые года, а дневники ничем не отличаются от моих, что я вела в школе в восьмидесятых. Разве что «арифметика» вместо «математики». Двойки, тройки. Образ Печорина, скелет грача, инфузория-туфелька и «в чем правда купца Калашникова». Интересно, думал ли о купце Калашникове Коля Нечаев, откупоривая последнюю в своей жизни бутылку спирта «Рояль»?
Так вот куда переселился покойный хозяин Коля Нечаев – на чердак. Небось, штудирует он по ночам запущенную еще в восьмом классе астрономию, повторяет правописание приставок -пре и -пере, сопереживает страданиям Герасима, а в свободное от уроков время – перебирает целлюлозные елочные игрушки. Из фанерного сундучка. Который он с отцом сам мастерил в том самом сарае. Через дорогу.
Бедная Нина - схлопотала по домоводству двойку, потому что не принесла на урок трусы.
Бедолага Коля - учил немецкий.
А это, судя по почерку, - Нинина тетрадь по русскому языку.
А это - по литературе.
Обуздать израильских агрессоров! А то ишь!
Вот и вся жизнь...
Деревня Поповка Максатихинского района Тверской области.
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →