ФАНТАСТИКА
Звездное камчатское небо с Млечным путем над заснеженными сопками, моя любимая оптика, моя пахнущая морем и ветром фантастика. Кроме меня в классе любителей подышать бодрящим воздухом космических странствий было еще двое - Рома и Юля. Но они передо мной имели большое преимущество: родительскую библиотеку, состоящую не из случайно попавших в нее книг армейской юности отца, в основном – про войну, а из изданий почти что подписных, среди которых попадались настоящие сокровища – Жюль Верн и Герберт Уэллс.
Одно дело – проглотить короткий рассказ в «Юном технике» или полгода читать роман с продолжением в «Технике-молодежи», каждый месяц в ожидании его с замиранием сердца открывать почтовый ящик, совсем другое – здесь и сейчас держать в руках честно выпрошенный у Юли солидный том Герберта Уэллса, под строгой черной обложкой которого сияла своими медными и хрустальными деталями машина времени, оглашались жуткими криками ночные джунгли острова доктора Моро, склонялся над тетрадью, исписанной химическими формулами, человек-невидимка, шагали по лугам викторианской Англии черные треножники с воинственного Марса.
Расставаться с такими книгами было все равно, что провожать лучшего друга, навсегда уезжающего на материк. И ты спешил начитаться наперед, снова и снова перечитывая уже успевший проникнуть в твои сны текст. Но однажды ты все же брал и отдавал книгу. И хорошо, если взамен тебя ждало что-то равноценное.
Это значит – опять после вечернего чая, в теплой светлой комнате, где мама занята каким-то своим тихим домашним делом, а за окном к ночи начинает ворочаться пурга, ты на несколько часов потеряешься в мире, который в чем-то даже более реален того, где ты спишь, ходишь в школу и разговариваешь с друзьями.
Что в этом мире заставило бы меня плакать над ребенком, погибшим в утробе матери из-за страшной аварии, случившейся где-то на далекой планете? Где в этом мире я мог бы оценить мужество робота, пожертвовавшего собой ради спасения человеческой жизни? Какой из земных пейзажей мог сравниться с видом, открывшимся мне с вершины марсианского Олимпа?
Юлины книги я любил больше Роминых. Наверное, потому, что Юля мне нравилась больше. А в Роминых, советских, всегда кто-то погибал. И самое обидное в этих смертях – умирали хорошие люди, какими все они будут в будущем. Я, конечно, понимал, что все это – высокий гуманизм, жертвенность, общее большое дело, ради которого ну просто необходимо, чтобы гибли лучшие из лучших. Все эти смерти были просто для того, чтобы мы осознали, какой ценой достигается всепланетное счастье, все эти смерти – лишь небольшая вкусовая добавка в рацион человечества, избавленного от угрозы голода и болезней. И если в Юлиных книгах на свой страх и риск действовали одиночки, то в Роминых герои были частью хорошо организованного коллектива, которому, по большому счету, трагедия или смерть любого его члена – лишь сигнал перестроиться и регенерировать выпавшее человеческое звено.
А потом Юлин папа потерял глаз, в который попала металлическая стружка, когда он ремонтировал машину. Юля сразу же как-то сникла и замкнулась в себе. Рома начал приходить в школу с губами, на которых после завтрака оставался засохший яичный желток, и с головой ушел в математику. И как-то постепенно нам стало не до книг. Все они были прочитаны, приключения пережиты, выводы сделаны. На Семи ветрах достраивалась новая школа, и поговаривали, что часть нашего класса с нового учебного года переведут туда. И постепенно в классе мы начали вести себя так, словно уже учимся в разных школах. Рвались прежние связи, выстраивались новые с теми, с кем предстояло сидеть за партами в будущем.
Одним из таких был Андрей Мурзин, давший мне почитать книгу «Миллион и один день каникул». Вот это было да: каникулы в Дальнем космосе, черные карлики, петли времени, возвращение в будущее к золотоволосым девушкам, почему-то решившим дождаться…
Не то, что приключения какого-то странного мальчика Гум-Гама в красном костюме и сверкавшем на солнце шлеме, затянувшиеся на добрую половину этой книги. Они казались мне тратой времени и были прочитаны мной только потому, что больше читать было нечего. Были еще в этой книге картинки, каждую из которых я мог рассматривать часами, снова и снова находя в них какую-нибудь деталь, притаившуюся среди множества прочих, и потому ускользнувшую от моего внимания.
Эту книгу я так и не отдал. Не могла тогда моя космическая душа смириться с такой потерей. А потому сподличала немного и соврала что-то. Наверное, не очень убедительное, но принятое на веру моим великодушным другом.
А ТЕМ ВРЕМЕНЕМ…
«…в парке на Дейл-стрит сидели трое. Один из них доктор Джексон – уважаемый человек, имел пристрастие к разным рассказам, о чем-то невероятном, он не пропускал ни одного фантастического рассказа. Другой – это почтальон мистер Джон – работал в местной газете. Третий из них – это человек ничем не интересующийся – мистер Этн, который работал писарем в канцелярии.
Глава II
Доктор Джексон говорил о новом фантастическом рассказе, он рассказывал его своим друзьям. После того, как он рассказал им рассказ, замолчал, задумался, так он сидел минут пять потом сказал:
- Да, до чего же скучен этот мир. Тут можно умереть со скуки, ничего не происходит, а мне так хотелось бы, чтобы что-нибудь произошло.
- Да, сказал Джон, - это точно, со скуки можно помереть.
-Чего вы в этом мире видете плохого? – ответил Этн, живите как живется и не бурчите.
Надо сказать, что Этну было свойственно чем-то недовольствоватся, ему всегда что нибудь не нравилось. А Джексон продолжал:
- Ну хотя бы какой нибудь человек необычный появился. Да, могут ли люди на других планетах, да и если они только есть – ходить по воздуху.
- Могут!
- Кто это сказал!? Удивился Джим. Вы доктор?
- Да что вы!? – удивился доктор.
Между друзьями пошел разговор, они спрашивали друг-друга и сидели с глупым видом. Откуда-то сверху раздался смех. Друзья дружно посмотрели вверх. На воздухе стоял человек в белом костюме и смотрел на них.
- Это невероятно! – едва выдавил из себя Джексон, - невероятно.
- Вероятно! – резко оборвал его незнакомец. – Да но я же разболтался, - спохватился незнакомец. – Учтите, обо мне никому ни слова, ну я и дурак! – выругался он. – Черт побери! – и он с проклятиями и руганью пошел прочь по… воздуху. Потом он остановился и сказал:
- Вы учтите, что если обо мне расскажете я вас всех перебью! Где хотите найду! И он быстро ушел. Друзья минут пять сидели молча, не находя в себе сил для того, чтобы выговорить хоть одно слово.
- Чепуха какая-то! – недоуменно сказал Этн. Не может этого быть? Не может! – удовлетворенно ответил на свой же вопрос. – Нам померещилось! – или нет, - черт побери ничего не разберешь – путаница.
- Но не может же, сразу троим померещилось – это невероятно! – сказал Джим. Друзьям почему-то всем вместе захотелось идти по домам. И они разошлись, договорившись встретится тут же завтра в пять».
Ну и так далее.
И только мудрый Станислав Лем, встреченный мной уже в юности, смирил меня со всеми реальными и воображаемыми космическими победами и поражениями человечества, со всеми смертями сильных и талантливых людей, так расточительно раскидывавшихся своими уникальными жизнями.
И поразившая меня «Туманность Андромеды», о которой одной снежной звездной камчатской ночью поведал мне отец, закончив свой рассказ словами – «мощная книга». До сих пор у меня начинает кружиться голова, когда я произношу про себя слова – туманность Андромеды, альфа Эридана, Спиральная Дорога, остров Забвения, Эра Великого кольца, когда вспоминаю имена - Эрг Ноор, Мвен Маас, Низа Крит, Эвда Наль, Дар Ветер… Эти придуманные люди стали моими героями на долгие годы. Я так хотел быть похожим на сильных красивых мужчин и женщин, жить одной с ними жизнью, в их далеком прекрасном мире. И в каждом из них я до сих пор вижу знакомого с детства близкого человека, просто отдаленного сейчас от меня географией и временем.
Я вырезал из журналов все «фантастические» и «космические» фотографии и картинки с их инопланетными городами, звездолетами и пришельцами из других миров. Были на этих картинках и женщины неземной красоты – одно из ярчайших космическо-эротических впечатлений того времени.
Я, признаться, и сам приложил руку к написанию масштабных фантастических полотен. Наверное, многие читали в свое время «Звездный час» и «Улыбку волка», в которых должны были действовать мужественные герои с именами не иначе как Роджер Блоух, Ричард Аркрайт, Эдмунд Картрайт, Роберт Фултон и Джон Кей.
Помню лица членов экипажа «Челленджера» на черно-белом фото. Семь улыбающихся людей с шлемами в руках – Фрэнсис Скоби, Майкл Смит, Джудит Резник, Эллисон Онизука, Рональд Макнейр, Грегори Джарвис, Шарон Криста Маколифф – уже не книжные, а реальные жертвы человеческой тяги в космос.
Не меньше, чем книги фантастики, будоражили мое воображение и карты звездного неба. Карты эти принес мне отец, взяв их, наверное, у своего штурмана, который, как в песне, всегда заправлял их в планшеты и уточнял в последний раз маршрут. Маршрут акванавтов «холодной войны», для многих из которых он действительно становился последним.
На этих синих бумагах, кроме рисунков самих созвездий, указания величин звезд, прямого восхождения и звездного времени, были еще не менее интересные слова: «Карты составлены в Институте теоретической астрономии Академии наук СССР, оформлены и изданы Главным управлением навигации и океанографии Министерства обороны». Думалось мне тогда, что это самое интересное и романтическое управление во всем Министерстве обороны.
И как поэзия, как гомеровский список кораблей, а кое-где и поэпичнее, звучал для меня «Список собственных имен звезд по алфавиту». Этот список я прочел полностью, а не до середины:
Алиот
Альгейба
Альгениб
Альголь
Альдебаран
Альдерамин
Альмак
Альтаир
Альфакка
Альфард
Альферас
Альциона
Антарес
Арктур
Ахернар
Беллятрикс
Бенетнаш
Бетельгейзе
Вега
Денеб
Денеболя
Дубе
Канопус
Капелла
Кастор
Кафф
Кокаб
Кор Кароли
Маркаб
Менкалинан
Менкар
Мерак
Мизар
Мирах
Мирзам
Мирфак
Нат
Поллукс
Процион
Регуль
Ригель
Сеат
Сириус
Спика
Фекда
Фомальхаут
Хамаль
Шедар
Шератан
Я читал эти слова как стихи, про себя и вслух, смаковал каждое из них между языком и нёбом как редчайшую сладость. За каждым виделся мне бесконечный холодный космос, в котором бились, пульсируя, горячие сердца этих звезд. Особенно сладко, с замиранием моего сердца, мурашками по спине звучали эти: посланник по Ганимедову душу Альтаир, царственный падший ангел Антарес, страж медведицы и хранитель небес Арктур, Ахернар, две планеты в системе которого собирались колонизировать земляне из «Туманности Андромеды», а потом превратились в новую расу с сиреневой кожей, воительница-амазонка Беллятрикс, альфа моего любимого Ориона - Бетельгейзе, осенняя избранница Вега, альфа плывущего по Млечному пути Лебедя - Денеб, звезда моих каникул жаркий Сириус.
ОПТИКА
Вся оптика как-то по-особому пахнет. То ли это смазка, то ли кожа чехла или пластмасса, но этот запах я помню до сих пор. Я всегда был неравнодушен ко всяким оптическим приборам. Первым из них стал подаренный дядей Толей фотоаппарат «Смена», который так и канул в лету моей памяти, не оставив на ее поверхности даже кругов. Ни фотографий, ни самого аппарата, только запах дешевого футляра, который, наверное, был сделан из кирзы, оставшейся после того, как была обута вся Советская армия.
Вторым стал трехкратный театральный бинокль в кожаном чехольчике. От него тоже чем-то пахло, но это был уже запах цивильный. Кольца под медь на окулярах, плавный ход винта фокусировки и само название – «театральный». Так и чудилось, что я сижу, утонув в кресле, в каком-то роскошном плюшевом зале, умытый, аккуратно одетый, торжественно притихший среди высококультурной публики, с расческой в нагрудном кармане. Смолкают разговоры, вскрикивает напоследок в оркестровой яме скрипка, гаснет свет и выбегают на сцену какие-то люди в ярких до невозможности костюмах, чтобы разыграть передо мной яркую до невозможности жизнь, по сравнению с которой моя собственная покажется мне неуклюжей любительской постановкой:
«На Марсе уже давно отцвели яблони. А я ждал небесных плодов, считал неземные дни, провожал чужие закаты. А сны мои, выверив по заправленным в планшеты космическим картам свой курс и пришпорив атом, давно отлетели домой.
Вернулись они как-то под утро, сели в изголовье кровати, и о чем-то силились мне рассказать. Что-то говорили о каком-то саде с деревом, про паутину следов, про кого-то по имени Ева, отведавшего плодов.
Говорили, что был там еще кто-то, как брат на меня похожий, только без пупа. Так вот - он отведал тоже, а что было потом - no data, файлы были удалены. Кажется, был там свидетель, по крайней мере, сны так говорили.
И вот, разбуженный тревожной вестью, я выбежал в чужой сад, вытянув вперед как оружие свои натруженные руки. И мнились мне под каждым деревом в том саду следы босых ног. И было что-то в этих следах, похожее на ту самую Еву, и на того, похожего на меня, который без пупа. И руки мои опустились. И почувствовал я терпкий вкус плодов разлуки, которыми меня все эти годы потчевал Марс».
После того спектакля одно из любимых моих занятий – приближать предметы и особенно – людей, рассматривать их во всех подробностях и радоваться тому, что рассматриваемые даже не подозревают об этом. И все эти слова – ЛОМО, «Смена», Karl Zeiss, ФЭД – каким-то странным образом оказались связаны со всей прочитанной мною фантастикой и с ночным звездным небом. Наладилась в моей душе между ними какая-то связь, твердое ощущение того, что все большое мироздание на самом деле гораздо ближе ко мне, чем это кажется.
Зимними погожими вечерами, закончив кататься с обледенелой горки, я забегал домой занести санки и брал с собой бинокль. Потом ложился на лед, наводил резкость и ждал, когда по желтому диску луны пролетит черная мушка спутника. Так и не дождался. Наверное, у спутников тогда были другие орбиты. И никак не мог унять дрожание холодных звезд, серебристыми иглами покалывавших мой черный, расширившийся от темноты и любопытства зрачок.
Я впервые, как Галилей, увидел оспины лунных кратеров и спутники Юпитера только приехав на Украину, когда в каменец-подольском универсаме «Юбилейный» мне за 67 рублей купили монокуляр со сменными объективами на 12 и 20 крат. Из лыжных палок, куска доски и алюминиевого кольца от невесть откуда взявшегося пожарного брандспойта я соорудил для него треногу. Теперь хрупкое и тонкое изображение на влажном черном зрачке не дрожало, и нужно было только следить за дыханием, чтобы от выдоха в ночной прохладе не запотела линза окуляра.
Потом этот прибор в оборот своих сельских дел взял отец. Одолжил какому-то сторожу тогда еще засевавшихся полей. И с концами. Монокуляр пропал, а из компенсации, которую предоставил отцу утерявший, был только единственный раз бесплатно вспаханный огород. Космическая фантастика на черноземном грунте. Нельзя же оптику, которая заглядывала в душу мироздания на тысячи парсеков, трогать грязными трудовыми руками. Не для того она, чтобы высматривать по полям крестьян, ворующих горох, буряк или кукурузу.
А в один из своих приездов с Камчатки мне подарил двенадцатикратный бинокль другой мой дядя – Ваня. Вернее, обменял его на костюм, привезенный родителями из Польши. Этот прибор для наблюдения неба я уже использовал редко. Время было другое. Теперь мне интереснее было рассматривать с восьмого этажа квартиры проходивших по двору женщин или девчонок, собиравшихся на лавочке в беседке под моим окном.
И на него наложил свою лапу отец. Зачем-то забрал бинокль в село и хранит его в желтом железном ящике, привезенном с Камчатки.
Так постепенно, не ведая, что творят, меня отучали от оптики, от желания видеть предметы вблизи, с четкими контурами или неуловимо искаженные аберрацией, но в любом случае – существующие отдельно от меня ярким пятнышком на моем зрачке и управляющие ритмом моего дыхания.
Потом я обратился в обратную сторону мира - купил себе микроскоп, сбегав за ним в магазин на большой переменке. Оставшись после уроков уломали кого-то из пацанов подрочить в пустом классе, а потом все вместе, вдыхая запах чужой спермы, рассматривали суету сперматозоидов, запечатанных между двумя предметными стеклами. Такое нам показывали только в убогом зале кинотеатра в черно-белом кино немолодые лекторы из городского отдела народного образования.
Потом стекла были вымыты, микроскоп принесен домой. Его еще время от времени возили в село рассматривать всякую природу, вроде мушиных крылышек, головы комара или среза листка. А потом благополучно забросили припадать пылью на шкаф.
Одним прекрасным утром весны третьего курса микроскоп был продан. Пары были прогуляны, а вырученные деньги ушли на пиво в майском пахучем парке.
С тех пор никакой оптики не имею. Мечтаю о телескопе. Но к нему нужно будет прикупить загородный дом. Да и ничего нового на небе со времен моего детства, я думаю, не появилось. Так что можно расслабиться. Ни телескопа, ни дома. Да и звезды на небе я теперь вижу редко – мешает город, в котором нужно чаще посматривать себе под ноги.
И осталось только одно, что я запомнил так же ясно, как вижу сейчас эти буквы: каждую ночь в расположении созвездий мне чудился новый сюжет. Я замечал смешенье оттенков, блеска и долготы прохождений по небу моих земных звучаний и радовался разрешающей способности моих человеческих глаз, и моего человеческого сердца.
Так я умел тогда разговаривать, по крайней мере.
Одно дело – проглотить короткий рассказ в «Юном технике» или полгода читать роман с продолжением в «Технике-молодежи», каждый месяц в ожидании его с замиранием сердца открывать почтовый ящик, совсем другое – здесь и сейчас держать в руках честно выпрошенный у Юли солидный том Герберта Уэллса, под строгой черной обложкой которого сияла своими медными и хрустальными деталями машина времени, оглашались жуткими криками ночные джунгли острова доктора Моро, склонялся над тетрадью, исписанной химическими формулами, человек-невидимка, шагали по лугам викторианской Англии черные треножники с воинственного Марса.
Расставаться с такими книгами было все равно, что провожать лучшего друга, навсегда уезжающего на материк. И ты спешил начитаться наперед, снова и снова перечитывая уже успевший проникнуть в твои сны текст. Но однажды ты все же брал и отдавал книгу. И хорошо, если взамен тебя ждало что-то равноценное.
Это значит – опять после вечернего чая, в теплой светлой комнате, где мама занята каким-то своим тихим домашним делом, а за окном к ночи начинает ворочаться пурга, ты на несколько часов потеряешься в мире, который в чем-то даже более реален того, где ты спишь, ходишь в школу и разговариваешь с друзьями.
Что в этом мире заставило бы меня плакать над ребенком, погибшим в утробе матери из-за страшной аварии, случившейся где-то на далекой планете? Где в этом мире я мог бы оценить мужество робота, пожертвовавшего собой ради спасения человеческой жизни? Какой из земных пейзажей мог сравниться с видом, открывшимся мне с вершины марсианского Олимпа?
Юлины книги я любил больше Роминых. Наверное, потому, что Юля мне нравилась больше. А в Роминых, советских, всегда кто-то погибал. И самое обидное в этих смертях – умирали хорошие люди, какими все они будут в будущем. Я, конечно, понимал, что все это – высокий гуманизм, жертвенность, общее большое дело, ради которого ну просто необходимо, чтобы гибли лучшие из лучших. Все эти смерти были просто для того, чтобы мы осознали, какой ценой достигается всепланетное счастье, все эти смерти – лишь небольшая вкусовая добавка в рацион человечества, избавленного от угрозы голода и болезней. И если в Юлиных книгах на свой страх и риск действовали одиночки, то в Роминых герои были частью хорошо организованного коллектива, которому, по большому счету, трагедия или смерть любого его члена – лишь сигнал перестроиться и регенерировать выпавшее человеческое звено.
А потом Юлин папа потерял глаз, в который попала металлическая стружка, когда он ремонтировал машину. Юля сразу же как-то сникла и замкнулась в себе. Рома начал приходить в школу с губами, на которых после завтрака оставался засохший яичный желток, и с головой ушел в математику. И как-то постепенно нам стало не до книг. Все они были прочитаны, приключения пережиты, выводы сделаны. На Семи ветрах достраивалась новая школа, и поговаривали, что часть нашего класса с нового учебного года переведут туда. И постепенно в классе мы начали вести себя так, словно уже учимся в разных школах. Рвались прежние связи, выстраивались новые с теми, с кем предстояло сидеть за партами в будущем.
Одним из таких был Андрей Мурзин, давший мне почитать книгу «Миллион и один день каникул». Вот это было да: каникулы в Дальнем космосе, черные карлики, петли времени, возвращение в будущее к золотоволосым девушкам, почему-то решившим дождаться…
Не то, что приключения какого-то странного мальчика Гум-Гама в красном костюме и сверкавшем на солнце шлеме, затянувшиеся на добрую половину этой книги. Они казались мне тратой времени и были прочитаны мной только потому, что больше читать было нечего. Были еще в этой книге картинки, каждую из которых я мог рассматривать часами, снова и снова находя в них какую-нибудь деталь, притаившуюся среди множества прочих, и потому ускользнувшую от моего внимания.
Эту книгу я так и не отдал. Не могла тогда моя космическая душа смириться с такой потерей. А потому сподличала немного и соврала что-то. Наверное, не очень убедительное, но принятое на веру моим великодушным другом.
А ТЕМ ВРЕМЕНЕМ…
«…в парке на Дейл-стрит сидели трое. Один из них доктор Джексон – уважаемый человек, имел пристрастие к разным рассказам, о чем-то невероятном, он не пропускал ни одного фантастического рассказа. Другой – это почтальон мистер Джон – работал в местной газете. Третий из них – это человек ничем не интересующийся – мистер Этн, который работал писарем в канцелярии.
Глава II
Доктор Джексон говорил о новом фантастическом рассказе, он рассказывал его своим друзьям. После того, как он рассказал им рассказ, замолчал, задумался, так он сидел минут пять потом сказал:
- Да, до чего же скучен этот мир. Тут можно умереть со скуки, ничего не происходит, а мне так хотелось бы, чтобы что-нибудь произошло.
- Да, сказал Джон, - это точно, со скуки можно помереть.
-Чего вы в этом мире видете плохого? – ответил Этн, живите как живется и не бурчите.
Надо сказать, что Этну было свойственно чем-то недовольствоватся, ему всегда что нибудь не нравилось. А Джексон продолжал:
- Ну хотя бы какой нибудь человек необычный появился. Да, могут ли люди на других планетах, да и если они только есть – ходить по воздуху.
- Могут!
- Кто это сказал!? Удивился Джим. Вы доктор?
- Да что вы!? – удивился доктор.
Между друзьями пошел разговор, они спрашивали друг-друга и сидели с глупым видом. Откуда-то сверху раздался смех. Друзья дружно посмотрели вверх. На воздухе стоял человек в белом костюме и смотрел на них.
- Это невероятно! – едва выдавил из себя Джексон, - невероятно.
- Вероятно! – резко оборвал его незнакомец. – Да но я же разболтался, - спохватился незнакомец. – Учтите, обо мне никому ни слова, ну я и дурак! – выругался он. – Черт побери! – и он с проклятиями и руганью пошел прочь по… воздуху. Потом он остановился и сказал:
- Вы учтите, что если обо мне расскажете я вас всех перебью! Где хотите найду! И он быстро ушел. Друзья минут пять сидели молча, не находя в себе сил для того, чтобы выговорить хоть одно слово.
- Чепуха какая-то! – недоуменно сказал Этн. Не может этого быть? Не может! – удовлетворенно ответил на свой же вопрос. – Нам померещилось! – или нет, - черт побери ничего не разберешь – путаница.
- Но не может же, сразу троим померещилось – это невероятно! – сказал Джим. Друзьям почему-то всем вместе захотелось идти по домам. И они разошлись, договорившись встретится тут же завтра в пять».
Ну и так далее.
И только мудрый Станислав Лем, встреченный мной уже в юности, смирил меня со всеми реальными и воображаемыми космическими победами и поражениями человечества, со всеми смертями сильных и талантливых людей, так расточительно раскидывавшихся своими уникальными жизнями.
И поразившая меня «Туманность Андромеды», о которой одной снежной звездной камчатской ночью поведал мне отец, закончив свой рассказ словами – «мощная книга». До сих пор у меня начинает кружиться голова, когда я произношу про себя слова – туманность Андромеды, альфа Эридана, Спиральная Дорога, остров Забвения, Эра Великого кольца, когда вспоминаю имена - Эрг Ноор, Мвен Маас, Низа Крит, Эвда Наль, Дар Ветер… Эти придуманные люди стали моими героями на долгие годы. Я так хотел быть похожим на сильных красивых мужчин и женщин, жить одной с ними жизнью, в их далеком прекрасном мире. И в каждом из них я до сих пор вижу знакомого с детства близкого человека, просто отдаленного сейчас от меня географией и временем.
Я вырезал из журналов все «фантастические» и «космические» фотографии и картинки с их инопланетными городами, звездолетами и пришельцами из других миров. Были на этих картинках и женщины неземной красоты – одно из ярчайших космическо-эротических впечатлений того времени.
Я, признаться, и сам приложил руку к написанию масштабных фантастических полотен. Наверное, многие читали в свое время «Звездный час» и «Улыбку волка», в которых должны были действовать мужественные герои с именами не иначе как Роджер Блоух, Ричард Аркрайт, Эдмунд Картрайт, Роберт Фултон и Джон Кей.
Помню лица членов экипажа «Челленджера» на черно-белом фото. Семь улыбающихся людей с шлемами в руках – Фрэнсис Скоби, Майкл Смит, Джудит Резник, Эллисон Онизука, Рональд Макнейр, Грегори Джарвис, Шарон Криста Маколифф – уже не книжные, а реальные жертвы человеческой тяги в космос.
Не меньше, чем книги фантастики, будоражили мое воображение и карты звездного неба. Карты эти принес мне отец, взяв их, наверное, у своего штурмана, который, как в песне, всегда заправлял их в планшеты и уточнял в последний раз маршрут. Маршрут акванавтов «холодной войны», для многих из которых он действительно становился последним.
На этих синих бумагах, кроме рисунков самих созвездий, указания величин звезд, прямого восхождения и звездного времени, были еще не менее интересные слова: «Карты составлены в Институте теоретической астрономии Академии наук СССР, оформлены и изданы Главным управлением навигации и океанографии Министерства обороны». Думалось мне тогда, что это самое интересное и романтическое управление во всем Министерстве обороны.
И как поэзия, как гомеровский список кораблей, а кое-где и поэпичнее, звучал для меня «Список собственных имен звезд по алфавиту». Этот список я прочел полностью, а не до середины:
Алиот
Альгейба
Альгениб
Альголь
Альдебаран
Альдерамин
Альмак
Альтаир
Альфакка
Альфард
Альферас
Альциона
Антарес
Арктур
Ахернар
Беллятрикс
Бенетнаш
Бетельгейзе
Вега
Денеб
Денеболя
Дубе
Канопус
Капелла
Кастор
Кафф
Кокаб
Кор Кароли
Маркаб
Менкалинан
Менкар
Мерак
Мизар
Мирах
Мирзам
Мирфак
Нат
Поллукс
Процион
Регуль
Ригель
Сеат
Сириус
Спика
Фекда
Фомальхаут
Хамаль
Шедар
Шератан
Я читал эти слова как стихи, про себя и вслух, смаковал каждое из них между языком и нёбом как редчайшую сладость. За каждым виделся мне бесконечный холодный космос, в котором бились, пульсируя, горячие сердца этих звезд. Особенно сладко, с замиранием моего сердца, мурашками по спине звучали эти: посланник по Ганимедову душу Альтаир, царственный падший ангел Антарес, страж медведицы и хранитель небес Арктур, Ахернар, две планеты в системе которого собирались колонизировать земляне из «Туманности Андромеды», а потом превратились в новую расу с сиреневой кожей, воительница-амазонка Беллятрикс, альфа моего любимого Ориона - Бетельгейзе, осенняя избранница Вега, альфа плывущего по Млечному пути Лебедя - Денеб, звезда моих каникул жаркий Сириус.
ОПТИКА
Вся оптика как-то по-особому пахнет. То ли это смазка, то ли кожа чехла или пластмасса, но этот запах я помню до сих пор. Я всегда был неравнодушен ко всяким оптическим приборам. Первым из них стал подаренный дядей Толей фотоаппарат «Смена», который так и канул в лету моей памяти, не оставив на ее поверхности даже кругов. Ни фотографий, ни самого аппарата, только запах дешевого футляра, который, наверное, был сделан из кирзы, оставшейся после того, как была обута вся Советская армия.
Вторым стал трехкратный театральный бинокль в кожаном чехольчике. От него тоже чем-то пахло, но это был уже запах цивильный. Кольца под медь на окулярах, плавный ход винта фокусировки и само название – «театральный». Так и чудилось, что я сижу, утонув в кресле, в каком-то роскошном плюшевом зале, умытый, аккуратно одетый, торжественно притихший среди высококультурной публики, с расческой в нагрудном кармане. Смолкают разговоры, вскрикивает напоследок в оркестровой яме скрипка, гаснет свет и выбегают на сцену какие-то люди в ярких до невозможности костюмах, чтобы разыграть передо мной яркую до невозможности жизнь, по сравнению с которой моя собственная покажется мне неуклюжей любительской постановкой:
«На Марсе уже давно отцвели яблони. А я ждал небесных плодов, считал неземные дни, провожал чужие закаты. А сны мои, выверив по заправленным в планшеты космическим картам свой курс и пришпорив атом, давно отлетели домой.
Вернулись они как-то под утро, сели в изголовье кровати, и о чем-то силились мне рассказать. Что-то говорили о каком-то саде с деревом, про паутину следов, про кого-то по имени Ева, отведавшего плодов.
Говорили, что был там еще кто-то, как брат на меня похожий, только без пупа. Так вот - он отведал тоже, а что было потом - no data, файлы были удалены. Кажется, был там свидетель, по крайней мере, сны так говорили.
И вот, разбуженный тревожной вестью, я выбежал в чужой сад, вытянув вперед как оружие свои натруженные руки. И мнились мне под каждым деревом в том саду следы босых ног. И было что-то в этих следах, похожее на ту самую Еву, и на того, похожего на меня, который без пупа. И руки мои опустились. И почувствовал я терпкий вкус плодов разлуки, которыми меня все эти годы потчевал Марс».
После того спектакля одно из любимых моих занятий – приближать предметы и особенно – людей, рассматривать их во всех подробностях и радоваться тому, что рассматриваемые даже не подозревают об этом. И все эти слова – ЛОМО, «Смена», Karl Zeiss, ФЭД – каким-то странным образом оказались связаны со всей прочитанной мною фантастикой и с ночным звездным небом. Наладилась в моей душе между ними какая-то связь, твердое ощущение того, что все большое мироздание на самом деле гораздо ближе ко мне, чем это кажется.
Зимними погожими вечерами, закончив кататься с обледенелой горки, я забегал домой занести санки и брал с собой бинокль. Потом ложился на лед, наводил резкость и ждал, когда по желтому диску луны пролетит черная мушка спутника. Так и не дождался. Наверное, у спутников тогда были другие орбиты. И никак не мог унять дрожание холодных звезд, серебристыми иглами покалывавших мой черный, расширившийся от темноты и любопытства зрачок.
Я впервые, как Галилей, увидел оспины лунных кратеров и спутники Юпитера только приехав на Украину, когда в каменец-подольском универсаме «Юбилейный» мне за 67 рублей купили монокуляр со сменными объективами на 12 и 20 крат. Из лыжных палок, куска доски и алюминиевого кольца от невесть откуда взявшегося пожарного брандспойта я соорудил для него треногу. Теперь хрупкое и тонкое изображение на влажном черном зрачке не дрожало, и нужно было только следить за дыханием, чтобы от выдоха в ночной прохладе не запотела линза окуляра.
Потом этот прибор в оборот своих сельских дел взял отец. Одолжил какому-то сторожу тогда еще засевавшихся полей. И с концами. Монокуляр пропал, а из компенсации, которую предоставил отцу утерявший, был только единственный раз бесплатно вспаханный огород. Космическая фантастика на черноземном грунте. Нельзя же оптику, которая заглядывала в душу мироздания на тысячи парсеков, трогать грязными трудовыми руками. Не для того она, чтобы высматривать по полям крестьян, ворующих горох, буряк или кукурузу.
А в один из своих приездов с Камчатки мне подарил двенадцатикратный бинокль другой мой дядя – Ваня. Вернее, обменял его на костюм, привезенный родителями из Польши. Этот прибор для наблюдения неба я уже использовал редко. Время было другое. Теперь мне интереснее было рассматривать с восьмого этажа квартиры проходивших по двору женщин или девчонок, собиравшихся на лавочке в беседке под моим окном.
И на него наложил свою лапу отец. Зачем-то забрал бинокль в село и хранит его в желтом железном ящике, привезенном с Камчатки.
Так постепенно, не ведая, что творят, меня отучали от оптики, от желания видеть предметы вблизи, с четкими контурами или неуловимо искаженные аберрацией, но в любом случае – существующие отдельно от меня ярким пятнышком на моем зрачке и управляющие ритмом моего дыхания.
Потом я обратился в обратную сторону мира - купил себе микроскоп, сбегав за ним в магазин на большой переменке. Оставшись после уроков уломали кого-то из пацанов подрочить в пустом классе, а потом все вместе, вдыхая запах чужой спермы, рассматривали суету сперматозоидов, запечатанных между двумя предметными стеклами. Такое нам показывали только в убогом зале кинотеатра в черно-белом кино немолодые лекторы из городского отдела народного образования.
Потом стекла были вымыты, микроскоп принесен домой. Его еще время от времени возили в село рассматривать всякую природу, вроде мушиных крылышек, головы комара или среза листка. А потом благополучно забросили припадать пылью на шкаф.
Одним прекрасным утром весны третьего курса микроскоп был продан. Пары были прогуляны, а вырученные деньги ушли на пиво в майском пахучем парке.
С тех пор никакой оптики не имею. Мечтаю о телескопе. Но к нему нужно будет прикупить загородный дом. Да и ничего нового на небе со времен моего детства, я думаю, не появилось. Так что можно расслабиться. Ни телескопа, ни дома. Да и звезды на небе я теперь вижу редко – мешает город, в котором нужно чаще посматривать себе под ноги.
И осталось только одно, что я запомнил так же ясно, как вижу сейчас эти буквы: каждую ночь в расположении созвездий мне чудился новый сюжет. Я замечал смешенье оттенков, блеска и долготы прохождений по небу моих земных звучаний и радовался разрешающей способности моих человеческих глаз, и моего человеческого сердца.
Так я умел тогда разговаривать, по крайней мере.