Летом, когда нас по каким-то причинам не отправляли на материк, выбор был небогатый – или слоняться целыми днями в опустевшем дворе, с завистью вспоминая названия мест, куда разъехались все наши, или записаться в летний пришкольный лагерь, где провести время с пользой для ума, тела и всего прочего морального облика советского школьника.
Таких оставленных без материковых каникул страдальцев нас набралось человек двадцать, начиная с моего третьего и заканчивая шестым классом. Для сборов нам определили кабинет географии в старой школе №2. С высокими потолками, прохладный, с какими-то загадочными приборами из меди и потемневшего дерева, старыми глобусами, пахнувший так, как, кажется, пахли трюмы фрегатов Лаперуза и Крузенштерна, чьи портреты высокомерно поглядывали на нас со стен. И над доской там была эта огромная мозаичная роза ветров из дерева, с загадочными латинскими N, S, W, E, напоминавшая морскую звезду с множеством лучей. А вокруг нее кружили, надув щеки, ветра, похожие на состарившихся младенцев и бородатого Льва Толстого из кабинета литературы. Эта загадочная звезда и убедила меня остаться среди этих потерянных детей, в первые дни тихо сидевших за партами или уныло слонявшихся по опустевшим гулким коридорам пахнущей ремонтом школы.
Интереснее жизнь наша стала только на второй неделе пребывания в лагере. После того, как все успели подружиться и поссориться. Меня, было, начал притеснять шестиклассник Витя, живший в соседнем с моим доме. Но быстро прекратил это дело, когда однажды, отчаявшись противопоставить ему свою физическую силу, я решил взять верх благодаря силе духа. А попросту – косить под психа и с криком, закатив глаза, бросаться на противника. А еще лучше – в противника. Едва увернувшись от запущенного в него камня, Витя как-то сник и потерял ко мне интерес, а если и слегка задирал меня после, то опасливо посматривал по сторонам, чтобы убедиться, что поблизости нет ничего, что может сделать ему больно.
Начались походы на сопку, к «Чайке», к бухте. Как-то мы оставили девчонок загорать на нашем каменистом «пляже», а сами пробрались через забор из колючей проволоки, уходивший под воду бухты, к заброшенным, как мы думали, складам. Там в открытых ящиках лежали какие-то детали из нержавейки, блестящие цилиндры, опоясанные тугими пружинами, сложные детали, покрытые тонким слоем смазки и завернутые в вощеную бумагу, которых мы набрали по несколько штук каждый. Были там еще фильтры регенерации, так, кажется, назывались те штуки, и еще что-то, чего мы унести уже не могли.
Когда все это богатство увидела в школе учительница, единственное, на что ее хватило, это взмахнуть руками, сделать большие глаза и взять с нас честное пионерское слово, что все это валялось просто так, а мы просто увидели и подобрали.
И эти купания при температуре воды в 13-14 градусов. Главное – сразу же упасть в воду. А потом можно было до посинения барахтаться в ней. Приходили на пляж и девчонки из моего двора – юные красавицы Лада и Лена. Лада была воспитанной дочкой строгой мамы-доктора, дома у нее был бадминтон и много интересных медицинских книг, по которым мы, когда Лада была в добром настроении, изучали глубочайшие тайны тайн мужского и женского. Лена жила без отца, со своей веселой одинокой мамой, иногда заходившей в гости к моим родителям.
Лада и Лена, переступая с ноги на ногу, искали среди камней место помягче, медленно скидывали свои простенькие платьица, стлали полотенца, надевали родительские зеркальные очки с наклейками и, с высокомерным безразличием поглядывая на отражавшихся в них бледных толстых мамаш и мальчишек в черных трусах, похожих на сталинских гимнастов, нежились под камчатским солнцем, загар от которого сохранялся даже дольше, чем приобретенный на далеких югах.
Они имели успех, наши дворовые красавицы. Часто к нам, пацанам, подходили старшие ребята и спрашивали, как, например, зовут ту, в синем купальнике (которая Лена), а кому-то нравилась та, что в красном (которая Лада). Мы простодушно и честно отвечали, а девчонки, едва отбившись от назойливых приставаний этих ухажеров, несколько минут спустя становились свидетельницами их юношеских игрищ в воде, состоявших в основном из умения как-то замысловато нырнуть и долго не появляться на поверхности, или из плавания наперегонки частыми саженками, после которого, отфыркиваясь и сплевывая воду, юноши, трясясь от холода, выходили на берег в облепивших их чресла мокрых трусах.
Как-то в наш двор вечерами повадился ходить азербайджанец-стройбатовец. Эти солдаты в пропитанных смолой штанах, с грязными огрубевшими руками, часто приходили, выпрашивали у нас какие-то таблетки, говорили «Галава балит, таблетка нада. Аналгин. Скажи мама». Мы шли домой и выносили анальгин. Потом кто-то из старших рассказал нам, что они как-то хитро курят через него «Беломор» для кайфа.
Но этому анальгин был не нужен. Ему нужна была Лена. Он стоял немного в сторонке от скамейки, где мы собирались, и не отрывал от нее своих блестящих темных глаз, в которых не было зрачков. Однажды он решился подойти и в наступившей у лавочки тишине что-то непонятно пролопотал, а потом схватил Лену за руку. Она вскрикнула, стараясь вырваться, а мы, после секундной растерянности, побежали за помощью к патрулю, как раз проходившему улицей ниже. Старлей и двое матросов, придерживая фуражку и бескозырки, побежали вверх по откосу. Стройбатовец, увидев их, огромными шагами, гремя сапогами с подрезанными голенищами, побежал по склону сопки вверх, к строящимся домам. Матросы, теряя бескозырки, за ним. Но, видимо, физо в стройбате было на уровне, не то, что в ВМФ. Через несколько минут раскрасневшиеся матросы вернулись, отряхнули пыль с поднятых нами бескозырок и, слушая матюги старлея, снова поплелись в свой вечерний дозор.
На вторую лагерную смену я уже не согласился. Начали подтягиваться с материка подросшие друзья, вернулись с гостинцами подобревшие после отпуска родственники, заняться до начала учебного года теперь уже было чем. Паратунка, походы за грибами в еще зеленый, но уже пахнущий осенью лес, рыбалка в холодной прозрачной воде, Петропавловск, в котором, кстати, в этот раз мне предстояло стать счастливым обладателем новенького «Орленка». Отец собрал его прямо в магазине, подкрутил гайки, поставил педали, натянул, как положено, цепь, закрепил руль. И прямо у магазина, не справившись с еще непривычным великом, я въехал между ног какому-то сердитому усатому ветерану с круглыми звякнувшими медальками на стареньком сером пиджаке. Он долго еще чертыхался и махал нам вслед палкой, а мы с отцом, смеясь, спускались к Ленину на площади, я жал на тормоза, а отец, придерживаясь за седло, быстро шагал рядом.
Таких оставленных без материковых каникул страдальцев нас набралось человек двадцать, начиная с моего третьего и заканчивая шестым классом. Для сборов нам определили кабинет географии в старой школе №2. С высокими потолками, прохладный, с какими-то загадочными приборами из меди и потемневшего дерева, старыми глобусами, пахнувший так, как, кажется, пахли трюмы фрегатов Лаперуза и Крузенштерна, чьи портреты высокомерно поглядывали на нас со стен. И над доской там была эта огромная мозаичная роза ветров из дерева, с загадочными латинскими N, S, W, E, напоминавшая морскую звезду с множеством лучей. А вокруг нее кружили, надув щеки, ветра, похожие на состарившихся младенцев и бородатого Льва Толстого из кабинета литературы. Эта загадочная звезда и убедила меня остаться среди этих потерянных детей, в первые дни тихо сидевших за партами или уныло слонявшихся по опустевшим гулким коридорам пахнущей ремонтом школы.
Интереснее жизнь наша стала только на второй неделе пребывания в лагере. После того, как все успели подружиться и поссориться. Меня, было, начал притеснять шестиклассник Витя, живший в соседнем с моим доме. Но быстро прекратил это дело, когда однажды, отчаявшись противопоставить ему свою физическую силу, я решил взять верх благодаря силе духа. А попросту – косить под психа и с криком, закатив глаза, бросаться на противника. А еще лучше – в противника. Едва увернувшись от запущенного в него камня, Витя как-то сник и потерял ко мне интерес, а если и слегка задирал меня после, то опасливо посматривал по сторонам, чтобы убедиться, что поблизости нет ничего, что может сделать ему больно.
Начались походы на сопку, к «Чайке», к бухте. Как-то мы оставили девчонок загорать на нашем каменистом «пляже», а сами пробрались через забор из колючей проволоки, уходивший под воду бухты, к заброшенным, как мы думали, складам. Там в открытых ящиках лежали какие-то детали из нержавейки, блестящие цилиндры, опоясанные тугими пружинами, сложные детали, покрытые тонким слоем смазки и завернутые в вощеную бумагу, которых мы набрали по несколько штук каждый. Были там еще фильтры регенерации, так, кажется, назывались те штуки, и еще что-то, чего мы унести уже не могли.
Когда все это богатство увидела в школе учительница, единственное, на что ее хватило, это взмахнуть руками, сделать большие глаза и взять с нас честное пионерское слово, что все это валялось просто так, а мы просто увидели и подобрали.
И эти купания при температуре воды в 13-14 градусов. Главное – сразу же упасть в воду. А потом можно было до посинения барахтаться в ней. Приходили на пляж и девчонки из моего двора – юные красавицы Лада и Лена. Лада была воспитанной дочкой строгой мамы-доктора, дома у нее был бадминтон и много интересных медицинских книг, по которым мы, когда Лада была в добром настроении, изучали глубочайшие тайны тайн мужского и женского. Лена жила без отца, со своей веселой одинокой мамой, иногда заходившей в гости к моим родителям.
Лада и Лена, переступая с ноги на ногу, искали среди камней место помягче, медленно скидывали свои простенькие платьица, стлали полотенца, надевали родительские зеркальные очки с наклейками и, с высокомерным безразличием поглядывая на отражавшихся в них бледных толстых мамаш и мальчишек в черных трусах, похожих на сталинских гимнастов, нежились под камчатским солнцем, загар от которого сохранялся даже дольше, чем приобретенный на далеких югах.
Они имели успех, наши дворовые красавицы. Часто к нам, пацанам, подходили старшие ребята и спрашивали, как, например, зовут ту, в синем купальнике (которая Лена), а кому-то нравилась та, что в красном (которая Лада). Мы простодушно и честно отвечали, а девчонки, едва отбившись от назойливых приставаний этих ухажеров, несколько минут спустя становились свидетельницами их юношеских игрищ в воде, состоявших в основном из умения как-то замысловато нырнуть и долго не появляться на поверхности, или из плавания наперегонки частыми саженками, после которого, отфыркиваясь и сплевывая воду, юноши, трясясь от холода, выходили на берег в облепивших их чресла мокрых трусах.
Как-то в наш двор вечерами повадился ходить азербайджанец-стройбатовец. Эти солдаты в пропитанных смолой штанах, с грязными огрубевшими руками, часто приходили, выпрашивали у нас какие-то таблетки, говорили «Галава балит, таблетка нада. Аналгин. Скажи мама». Мы шли домой и выносили анальгин. Потом кто-то из старших рассказал нам, что они как-то хитро курят через него «Беломор» для кайфа.
Но этому анальгин был не нужен. Ему нужна была Лена. Он стоял немного в сторонке от скамейки, где мы собирались, и не отрывал от нее своих блестящих темных глаз, в которых не было зрачков. Однажды он решился подойти и в наступившей у лавочки тишине что-то непонятно пролопотал, а потом схватил Лену за руку. Она вскрикнула, стараясь вырваться, а мы, после секундной растерянности, побежали за помощью к патрулю, как раз проходившему улицей ниже. Старлей и двое матросов, придерживая фуражку и бескозырки, побежали вверх по откосу. Стройбатовец, увидев их, огромными шагами, гремя сапогами с подрезанными голенищами, побежал по склону сопки вверх, к строящимся домам. Матросы, теряя бескозырки, за ним. Но, видимо, физо в стройбате было на уровне, не то, что в ВМФ. Через несколько минут раскрасневшиеся матросы вернулись, отряхнули пыль с поднятых нами бескозырок и, слушая матюги старлея, снова поплелись в свой вечерний дозор.
На вторую лагерную смену я уже не согласился. Начали подтягиваться с материка подросшие друзья, вернулись с гостинцами подобревшие после отпуска родственники, заняться до начала учебного года теперь уже было чем. Паратунка, походы за грибами в еще зеленый, но уже пахнущий осенью лес, рыбалка в холодной прозрачной воде, Петропавловск, в котором, кстати, в этот раз мне предстояло стать счастливым обладателем новенького «Орленка». Отец собрал его прямо в магазине, подкрутил гайки, поставил педали, натянул, как положено, цепь, закрепил руль. И прямо у магазина, не справившись с еще непривычным великом, я въехал между ног какому-то сердитому усатому ветерану с круглыми звякнувшими медальками на стареньком сером пиджаке. Он долго еще чертыхался и махал нам вслед палкой, а мы с отцом, смеясь, спускались к Ленину на площади, я жал на тормоза, а отец, придерживаясь за седло, быстро шагал рядом.