Впрочем, ценил я ее не за актуальный силуэт и не за эффектные накладные карманы на кнопках, а за исключительные… Нет! За прямо-таки выдающиеся потребительские качества. Практична она была как танк. Южное Орехово в начале восьмидесятых годов прошлого века представляло собой одну огромную стройку, и уж в чем, в чем, а в грязи его жители недостатка не испытывали. С глазированными сырками, колбасой и сгущенным молоком перебои, руку на сердце положа, случались, а с грязью — никогда. Ни божешь ты мой, как можно! (Я вообще слегка недоумеваю, куда, в какие галактики сумели дематериализоваться те миллионы тонн навоза, которые ровным, метровым слоем покрывали ореховскую территорию еще какие-то жалкие тридцать лет назад. Уж не приключилось ли тут вмешательства высших сил?). Грязь в Орехово была везде. В демисезонье ореховцы бродили по колено в вязкой, пузырящейся жиже. Вокруг, разгоняя коричневые волны, горделиво, как торпедные катера гвардейского экипажа, носились белорусские самосвалы.
Так вот. Даже посреди этого апокалипсиса испачкать мою куртку было чудовищно непросто. В ней можно было нырять в самую отпетую лужу, валяться там, кататься и плескаться, а потом просто подождать пока ткань немного подсохнет. Затем следовало энергично встряхнуть куртку и все налипшее дерьмо опадало с нее так же легко и печально, как поздней осенью опадают листья с клена. Полагаю, не нужно объяснять выгоды от таких чудесных свойств японского ацетата. Стирали-то во времена развитого социализма буквально в корыте. Это сейчас у любого люмпен-пролетария в личном хозяйстве и персональная стиральная машина-автомат и порошок какой только ни пожелаешь. Да и курток у каждого, поди, по четыре штуки в шкафу висит. А тогда… Ну я так скажу, некоторых моих товарищей ихние родители после особенно удачных прогулок даже пороли ремнем. От большого, понимаете ли, переизбытка чувств — одного взгляда на моих товарищей хватало для хорошего, качественного сердечного приступа. Вот какой драматичный и бескомпромиссный поворот принимала иногда борьба за опрятный внешний вид личного состава.
Не стоит сгоряча и, не разобравшись в сути, осуждать людей за этакий домострой и устаревшие педагогические приемы каменного века. Достаточно представить себе в красках следующую, типичную для развитого социализма, картину. Сидишь ты дома, в квартирке кооперативной, весь такой из себя красавчик и казуал в майке-алкоголичке и свободно ниспадающих (особенно на коленках) унылых портах гоп-фасона «треники». Собираешься, причем, отдохнуть духовно и со смыслом. То есть режешь, посвистывая, на газетке «Вечерняя Москва» финским ножичком селедочку-иваси. Аккуратно шинкуешь плавленный сырок «Волна». Наливаешь из трехлитровой баночки пивка разливного, ядреного, с боем добытого. Все это под успокаивающий костромской говорок ведущего программы «Сельский час» — дебелого детины с гипертрофированно-восторженным восприятием окружающей действительности.
Нарезал, налил, расставил, разложил все культурно на тарелочке. Декорировал веточкой петрушки, зеленым лучком и ломтиком зельца. Полюбовался. А как же! Эстетику употребления еще никто не отменял. К слову говоря. Вот какой-нибудь японец неумно кичится своей способностью получать наслаждение от созерцания десятка булыжников, разбросанных в определенном порядке. Только это, брат, не штука. Ты попробуй в селедке сыскать прекрасное. В общем, мы люди несравненно более тонкой организации.
И только ты, значит, подносишь ко рту кружечку (практично и заранее стыренную у красномордой тетки, начальницы квасной бочки), только собираешься сделать первый, самый долгожданный и от этого самый ценный глоток…. Как вдруг на пороге появляется бесформенный и обтекающий сгусток из глины, известки, мазута, гудрона, солидола и еще какого-то жуткого говна. По резкому, бодрящему запаху ты с печалью понимаешь, что говно имеет как неорганическое, так и явно органическое происхождение. Мало того, этот сгусток еще и разговаривает смутно знакомым голосом. Прислушавшись к его сбивчивому бормотанию: «Пап… Ну это… Там старшие ребята… Ну мы там это… На спор крысу ловили», ты со все умножающейся печалью понимаешь, что это голос твоего киндера Костика. А завтра воскресенье, и надо ехать в гости к теще (некоторые ее называют «бабушка Зина») на именины в Медведково. Сознание твое медленно меркнет.
Если обойтись без экивоков, то лично я, принимая во внимание селедочку, пивко, веточку петрушки и (особенно!) говорок ведущего, убил бы на месте за такие подлости.
Вернемся к судьбе моей куртки. Погибла красавица, как и подобает самурайскому отродью, при трагических обстоятельствах. Японский ацетат помимо бесспорных положительных сторон имел еще и отрицательные. Все строго в согласии с диалектическим учением. Он, оказывается, горел как порох.
Еще немного про ореховский быт. Нынче Орехово вполне себе цивилизованный район с торгово-досуговыми центрами, строительными рынками, продовольственными супермаркетами и даже с четырехзвездной гостиницей, несколько претенциозно и с хренпойми какой целью названной "Милан" (казалось бы, при чем здесь Милан?). А тогда, в начале штормовых восьмидесятых, Орехово представляло собою окраину в полном смысле этого слова, пердь и медвежий уголок. Ну, до метро двадцать минут трястись на автобусе — о чем тут еще говорить. В силу этой оторванности от культурных очагов, колонисты старались держаться кучно. Дружить, иными словами. Так и шарахались толпами по подъезду: сегодня вы к нам, завтра мы к вам, послезавтра все вместе премся к третьим лицам. Со всеми своими детьми, салатами, картошками, домашними печеньями и соленьями.
Короче, в тот роковой апрельский вечер тусовалось у нас, на втором этаже, человек двадцать. На втором, подчеркну, этаже. А мы с соседским мальчиком Андрюшей, в короткий срок пресытившись домашними печеньями и обществом стремительно теряющих облик строителя коммунизма взрослых, пошли гулять. Ушли мы совсем недалеко. Непосредственно около подъезда попалась нам бурильная установка на базе армейского грузовика ГАЗ. Она как-то по-особенному нагло стояла и всем своим видом бросала нам с Андрюшей вызов. Мы его, вызов, приняли не колеблясь ни секундочки. Важным нюансом во всей этой истории является тот факт, что у нас с собой был коробок отличных балабановских спичек. Вообще-то, с их помощью мы собирались поджечь сухостой на пустыре, но настоящая бурильная установка, она ведь, разумеется, гораздо интереснее сухостоя.
Долго рассказывать нет нужды. Если в условиях задачи значится автомобиль с бензиновым двигателем внутреннего сгорания, два малолетних пиздюка и спички, то решение будет простым. Пиздюки, конечно же, попробуют этот автомобиль поджечь. На виду у всего дома, прямо под моими окнами, мы пыхтели и возились с бензобаком минут пятнадцать. Наконец мне удалось его открыть. Потом мы стали кидать в него горящие спички. Довольно долго ничего не происходило. Зато потом произошло сразу и ослепительно.
Нет, бурилка не взорвалась (что странно). И не загорелась так, как мы надеялись (что тоже странно). Произошел небольшой, хотя и довольно громкий хлопок (Бух!!!), а потом я сразу понял, что горю. Моя прекрасная японская куртка занялась как пионерский костер в киножурнале «Хочу все знать» — синим пламенем и с веселым потрескиванием.
В общем, там, за открытыми окнами, танцы, дым коромыслом, рейв и Алла Пугачева поет песню «Все могут короли». А тут, вокруг бурилки, туда-сюда с воплями бегаю я в горящей куртке. Как какой-нибудь последний гандист и непротивленец, совершивший акт самосожжения. Прямо, блин, повторяю, под собственными окнами! За мной следом туда-сюда бегает сосед Андрюша. Тоже с воплями.
Надо думать, вдвоем мы орали довольно-таки громко. Однако, недостаточно громко, чтобы привлечь родительское внимание. А там у них уже и «Бони М» завели. А «Бони М»… Это все, это сливай воду. Хоть потоп, хоть ядерная война — по херу мороз. «Москау, Москау, йо-хо-хо-хо-хо!».
В конце концов Андрюша как-то умудрился меня поймать и завалить в лужу. Кое-как потушились. Приходим потом посреди всеобщего веселья и карнавала, как принц Датский и тень его покойного папаши. Андрюша просто грязный по уши. Я вообще атас — с черными обугленными дырами на груди и рукавах, без ресниц, без знаменитой элегантной челки и с закопченным рылом. Как сам не обгорел — уму не постижимо. Ну так, по мелочи пострадал, конечно. Хваленный японский ацетат плавился и закапал открытые участки тела. Потом пинцетом отдирали.
Когда Андрюша тихим голосом произнес ключевую фразу вечера: «Мы там это… Мы там с Фелей случайно бурилку подожгли», в обморок одновременно брякнулись два человека: матерь моя и еще один дядя, водитель этого геологического агрегата.
Что же до куртки... Вот все бы нам иностранное хвалить!
.