Школа была новая, только что построенная для наполнения социальной инфраструктуры микрорайона 13-А Орехово-Борисово. Обычно в таких школах девятого класса не набирали, а в этой почему-то решили набрать. О чем наверняка не раз впоследствии пожалели. И не два, чтоб мне сгореть.
Собралась там у нас веселенькая компания, подростки по большей части шустрые и инициативные. Если говорить прямо, то отборные негодяи и бродячая антреприза пьесы Горького «На дне». Такие имена, как Сережа Собченко, Саша Гайнутдинов, Женя Дейкин, Рома Киселев, Володя Мелешков не много скажут человеку несведущему. Но поверьте, для сведущего они не нуждались в каких-то специальных комментариях. Это такие люди, из которых можно было делать даже не гвозди, а бетонобойные дюбеля. С огоньком была молодежь, чего уж там... И вся эта отпетая хебра собралась по воле рока в одном месте. Ну и я там же оказался, самый молодой КМС по боксу в Советском Союзе Зуря Ломсадзе, еще несколько кадров с туманным прошлым и откровенно безрадостным будущим.
Приятное, отрадное исключение составляли братья Григоровичи и некто Иванов, кажется Юра, которого, впрочем, вы все равно не знаете.
(Как-то раз я ополоумел и попробовал подраться с самым молодым КМС-ом. Получил очень яркие, незабываемые впечатления. Как будто тебя бьют по лицу дубовым поленом — примерно так их можно описать).
Причины, заставившие нас покинуть свои прежние школы были у каждого свои, но одинаково веские. Кто-то поступал куда-то, да так и не поступил, кого-то обуяла охота к перемене мест, кому-то прямо заявили, что педколлектив на него более не рассчитывает. Рад бы, но не рассчитывает. И, иди-ка ты, условный Петя, фрезеруй втулки на ниве профессионально-технического просвещения. Условный Петя, не будучи дураком от природы, пришел в школу 988. Набралось таких условностей человек тридцать. Через пару месяцев класс проредили как грядку морковки и нас осталось двадцать. Потом, правда, еще поднабрали народца из подъехавших новоселов.
Ну да, мы выпивали. Не так чтобы слишком много и регулярно, но было такое дело и это бессмысленно отрицать. Не в качестве запоздалого оправдания, а просто для ясности картины сообщу, что этому активно способствовало несколько вполне объективных обстоятельств. Во-первых, абсолютная, тотальная и необратимая безнравственность большинства личного состава. Во-вторых, прямо под окнами школы имелся продуктовый магазин, в который время от времени завозили спиртосодержащие напитки. Торговля ими велась, разумеется, не в просторном и пустом зале (там торговали преимущественно плавлеными сырками, морской капустой и минеральной водой «Ессентуки»), а с торца здания, из ма-а-аленького окошка.
Времена были трудные и советских людей, осмелившихся желать алкогольного опьянения, намерено загоняли в подворотни, в грязь, в самые скотские условия. Чтобы купить бутылку поганой картофельной водки гражданам приходилось часами давиться как баранам на задворках магазинов. Нынешним разлагающем душу изобилием тогда и не пахло. Тогда вообще все было очень просто и без особенных затей: или шмурдяк есть, или его нет. В этом смысле советская действительность представляла собой абсолютно черно-белый, бескомпромиссный мир, начисто лишенный полутонов и цветовых переходов. Водка? Прекрасно! Портвейн? Ура! Пиво? Гип-гип и троекратное ура! С осадком? Подумаешь! (Ребята, пиво было с осадком).
Не секрет, что изобретательные, с выдумкой издевательства над собственным населением — визитная карточка нашей власти, ее фирменный стиль и любимейшее из занятий. Антиалкогольная компания была только эпизодом, но эпизодом особенно запомнившимся. Взять бы того, кто это все придумал, да и вбить ему в голову гвоздь! Сантиметров в двенадцать-пятнадцать. А еще, знаете, бывают такие пневматические молотки… Ладно, не будем отвлекаться.
Итак, мои университеты. Школьные годы чудесные, или почему я так и не смог запомнить русский алфавит.
Заветная раздаточная дырка прекрасно просматривалась с третьего этажа из кабинета истории или с первого этажа — из кабинета физики. Заметив копошение и суету возле него, мы немедленно высылали пятиклассника-второгодника Ивана занять очередь.
Ванюша этот был уникальный парень и феномен. Уверен, второго такого ребенка не нашлось бы во всем СССР, даже в Узбекистане каком-нибудь. Как он в свои нежные годы ухитрился откормить настолько зверско-бандитскую рожу — лично для меня так и осталось загадкой. Являясь сыном первого секретаря советского посольства в Боливии (?), Иван по причине своего крутого нрава и неподконтрольных разуму поступков обучение проходил на родине под присмотром бабушки.
Бабушка его была тоже тот еще божий одуванчик. Она эпатировала общественность одним своим видом. Она курила злой «Казбек» через метровый наборный мундштук. Она куталась в огромный алый шарф с невообразимой для дикой рабочей окраины элегантностью. Она обращалась ко всем, даже к детям и сантехникам, «товарищ». И еще она ходила со значком Сталина размером с чайное блюдце на лацкане пиджака. Во времена перестройки и гласности такое бесшабашное поведение подразумевало, как минимум, наличие силы духа. Причем, этим ее странности не ограничивались. Они с этого, можно сказать, только начинались.
У нее было простое русское имя Соледад. Хотя я бы удивился, если бы настоящую испанку, завезенную в СССР в трюме парохода «Коминтерн», звали бы Матрена или, допустим, Авдотья. Название злополучного парохода наложило сакральный отпечаток на всю ее дальнейшую судьбу. Бабушка второгодника Ивана была прямо-таки фанатичной большевичкой. Самого махрового разбора. Когда она начинала говорить о коммунизме, ее можно было брать за руки, за ноги и без малейшего для нее вреда бить лбом как тараном в кирпичную стену. Искренне презирала и Горбачева и все Политбюро вместе взятое, считала их ревизионистами, предателями интересов рабочего класса и агентами ЦРУ. Об этих своих оригинальных идеях она, совершенно не стесняясь в выражениях, стремилась рассказать буквально каждому встречному.
Педколлектив, не раскусив поначалу шебутную бабку, пригласил ее выступить перед школьниками. Как человека интересной судьбы, матерого интернационалиста и вообще экзотическую во всех смыслах штучку. Казалось, эту пошлую пропагандистскую итерацию ожидает успех — посмотреть на живую испанку набился полный актовый зал ореховской гопни. Живая испанка не подвела ожиданий и действительно выступила довольно-таки живенько. Такого нам наговорила… Просто волосы дыбом вставали.
Едва стихли овации, она затушила окурок папиросы о трибуну и без раскачки задала беседе доверительную, задушевную интонацию. То есть заявила, что Горбачева, Шеварднадзе и Яковлева необходимо срочно арестовать и подвергнуть высшей мере социальной защиты. «Чему-чему?» — переспросили из задних рядов. «Расстрелу!» — пояснила товарищ Соледад. В зале повисло неловкое молчание. Это потом, лет через пять, услышать подобное было уже как «здрасьте», но для 1987 года призыв расстрелять Генерального секретаря ЦК КПСС выглядел еще свежо и неизбито. Пока публика пыталась как-то осмыслить услышанное, товарищ Соледад успела передумать. Пули, говорит, жалко на этих сволочей. Со всей революционной прямотой бабушка второгодника постановила вздернуть всю шайку-лейку на Красной площади.
Дальше — про гражданскую войну в Испании, счастливое пионерское детство в Советcкой России и про работу в одной интересной конторе, приближавшей зарю мировой революции, — никто уже особо не слушал. Все просто сидели и смотрели, раскрыв варежки. Большинство в ужасе. На прощание она вскинула правый кулак и, сверкнув андалузскими глазищами, гаркнула: «Но пассаран!». Некоторые школьники заплакали от страха, а инициаторы приглашения скорее всего приготовились к резким переменам в своей судьбе. После такого перформанса простое увольнение с волчьим билетом в зубах показалось бы им прощальным подарком ко Дню учителя. Черт, а ведь послушался бы кто-нибудь тогда товарища Соледад!
Она часто приходила в школу навестить любимого внучека (если удавалось застать того на уроках, конечно) и заодно обсудить с педагогами его очередное бесчинство. Ваня в этом смысле был как поставщик двора Его императорского величества — все только самое свежее и строго по расписанию. На одно бесчинство ему требовалось в среднем полчаса. То есть в 8:15 утра он пришел в школу; в 8:20 посадил уличную кошку в пианино; а в 8:35, при попытке исполнения энергичной «Попутной песни», кошка своим внезапным адским воплем уже опрокинула музычку в обморок. Шум, беготня, крики «Убили!», нашатырный спирт… «Веселится и ликует весь народ», ну да.
Или так. В 10:15 этот подлец проник в радиорубку, а в 10:30 над торжественной линейкой, посвященной дню рождению В.И. Ленина, вместо «И вновь продолжается бой!» раздаются нежные вступительные аккорды Balls To The Wall легендарного, но, к сожалению, вступающего в непримиримый, трагический диссонанс с идеологией мероприятия, ансамбля Accept. С одной стороны, Удо Диркшнайдер тоже же очень хороший певец с богатым вокальным диапазоном (хотя далеко не Муслим Магомаев), но вот с другой... Ну… Кто помнит, тот поймет в чем прикол. Для остальных поясню. Если рассматривать инцидент через призму Морального кодекса строителя коммунизма (был такой забавный документик), то заводить Accept при подобных обстоятельствах было примерно то же самое, что плясать Летку-Енку на похоронах родного дедушки — кощунство, сатанизм, ну и вообще, не совсем прилично.
Так что, несмотря на скандальное выступление, педагоги ожидали Соледад с огромным нетерпением и встречали ее как родную. Только она могла справиться со своим малолетним уголовником. Ну еще Рома Киселев из нашего класса (но Рома и сам посещал школу не регулярно, по одному ему известному графику).
После планового сеанса интенсивной терапии в кабинете директора родственники обычно стояли на школьном крыльце, курили «Казбек» и беззлобно переругивались трехэтажным матом. Иван свою бабушку обожал. Между прочим, сам он был похож на испанца так же, как Луи Армстронг на гауляйтера Богемии и Моравии. То есть весьма отдаленно. При взгляде на этого замечательного ребенка вспоминались скорее монгольские кочевники в звериных шкурах, нежели изящные пикадоры с гибкими талиями.
Его свирепая морда, серьга в ухе, пионерский галстук и киргизская войлочная шапка на бритом мускулистом черепе производили настолько приятное впечатление, что из очереди за алкоголем его не только не гнали, но еще и почтительно пропускали вперед. Уж не знаю, думали небось, что он лилипут из цирка или секретный космонавт-испытатель какой-нибудь. В качестве лазутчика второгодник был весьма полезен, даже незаменим. Нам торчать в очереди на виду у всей школы было как-то неловко — хотя бы с точки зрения сохранения остатков репутации. Иван, который давно уже не имел таковой, не рисковал ничем.
Приблизившись к амбразуре, Иван начинал энергично махать своим удивительным колпаком, и кто-то с деньгами выбегал из школы. Обычно покупалось какое-нибудь мерзкое болгарское пойло типа «Монастырска iзба», «Механоджийско», «Лудогорско» или «Гъмза». Эх, как щас помню, рупь семьдесят бутылочка! По виду чернила и по вкусу тоже чернила. Пьешь, бывало, эту дрянь и думаешь: «Ну, Родина, прощай, ёптвоюмать!».
Распивали или у Мела (он же Мелешков Вова) или в ближайшем подъезде. Подъезды вокруг школы были прекрасные — чистые, новые, с электрическим освещением! Меня иногда посещает одна довольно глупая мысль: интересно, что говорили бы вещи и неодушевленные предметы, если бы они могли. За все подъезды не скажу, но те, что были вокруг нашей школы говорили бы только одно: «Иди сюда, добрый человек, и разрушай свою некрепкую личность здесь!».
Кстати, Мел. Денег даже на сверхбюджетную «Гъмзу» наскребалось не всегда. Иногда некий школьник малодушно изводил свой полтинник на какую-нибудь глупую детскую ерунду вроде «эскимо» или Пепси-колы и вся концессия тут же терпела финансовый крах. А занимать у трудовика слишком часто мы стеснялись. Поэтому в локальном масштабе Мел значился фигурой, как сейчас выражаются всякие ушлые прощелыги, культовой. Почему? Очень просто. Далеко не во всякой школе был свой собственный самогонщик. У Вовы дома между телевизором «Рубин» и батареей центрального отопления находился огромный никелированный жбан, заботливо укутанный в одеяла и поношенные телогрейки. В жбане под крышкой пенился и настаивался превосходный домашний шнапс.
Мел был винодел самодеятельный. Стихийный, так сказать. То есть какой-то осмысленной системы производства у него не имелось. В своей самогонной деятельности Мел руководствовался исключительно собственными соображениями о том, что целесообразно, а что нет. Вековые традиции и бабушкины рецепты ему были не указ. Он бросал в жбан все, что только могло, по его мнению, бродить и киснуть, затем добавлял на глаз сахара и дрожжей по вкусу. Причем, в этой части формула могла гибко трансформироваться — с сахаром в те годы было тоже не просто. Мел еще приговаривал, мол, брага это вам не компот, так что сахарку можно и поменьше. Как-то раз я принес Мелу трехлитровую банку смородинового варенья пятилетней выдержки. От этого конечный результат заметно выиграл, приобретя терпкое послевкусие и благородный плодово-ягодный букет.
Потом жбан накрывался плотной крышкой с дырочкой посередине и обертывался в теплые вещи. В дырочку вставлялась резиновая газоотводная трубочка. На этом управляемый технологический процесс, собственно, и заканчивался — далее продукт предоставлялся лишь собственной судьбе, да воле провидения. Время от времени провидение проявляло необъяснимую благосклонность к Меловским чаяньям, и кое-что получалось.
Я в ту пору частенько навещал Мела и у меня было два любимых занятия в его напоминавшей «Дом колхозника» во время межрайонного слета стахановцев квартире — печатать на немного поломанной печатной машинке и наблюдать за протеканием бродильных процессов. Закваска ухала, вздымалась, ворочалась, какие-то смертоносные пары со свистом вырывались из трубочки в крышке… Смотреть, короче, было очень интересно. Не то, что пить.
Примерно недельки эдак через две-три можно было делать первые выводы об успешности всего предприятия. Мел, вооружившись гигантским половником, с усилием пробивал полуметровый слой упругой, липкой пены и почерпывал откуда-то из мрачных глубин жбана жидкости волнующего желтовато-бурого цвета. Брага получалась удивительного, скажем прямо, вкуса, но градусов 10-12 набирала исправно. То есть, напиться ею можно было очень даже запросто, а больше от нее ничего и не требовалось.
Мел нацеживал в небольшую канистру своей амброзии и тащил в школу, где в туалете или радиорубке она истреблялась силами трех-четырех особо одаренных одноклассников. Я имел привилегированный статус сомелье и подопытной крысы. То есть обладал правом снять пробу. С одной стороны, это был, конечно же, определенный риск и русская рулетка — никогда ведь не знаешь точно, что на этот раз стихийный художник Мел зарядил в жбан. Зато с другой — мне доставался самый верхний, наименее загазованный слой. Было за что рисковать. Остальные участники симпозиума тем временем внимательно наблюдали за докладчиком. В смысле, можно ли это пить вообще? Если в течении пяти минут со мной не приключалось спазмов и судорог, канистру немедленно распивали.
Ближе ко дну брагу можно было уже есть ложками — осадок был необычайно силен. И что вы думаете? Ели! Давились, но ели.
Н-да… Сейчас вот налей мне стакан той бражки, предложи денег — я трижды подумаю, прежде чем выпить. С возрастом понимаешь, что внутренние органы даются человеку один раз и печень далеко не ото всякой свиньи будет тебе как родная.
Иногда, раздавив канистру, отправлялись на уроки. Не все предметы годились одинаково хорошо. Как-то вот помню, дали промашку и поперлись на физкультуру. Это было опрометчиво. Там как раз придумали сдавать зачет по прыжкам через «коня». Довольно нелепая затея. Ну кое-кто и напрыгал... Этот кое-кто неожиданно решил сигануть через снаряд с другой стороны, навстречу прыгающему товарищу. Для смеха или подчиняясь велению внутренних голосов, этого он никому не успел объяснить. Звук от столкновения двух светлых голов этих истинных интеллигентов духа был такой, будто на бетонную плиту с третьего этажа бросили арбуз. Когда они как два мешка картофеля опали по разные стороны «коня», все присутствующие моментально пришли в уверенность, что это все — им пиздец и крышка. А физрук наверняка еще и успел представить себя в скромной ушаночке где-нибудь на лесозаготовках посреди живописной тайги. Не тут-то было. Интеллигенты повалялись минут пять в отключке, потом встали, отряхнулись и, довольно похрюкивая, скрылись из виду.
У кого как, а у меня после бражки почему-то особенно хорошо шла математика. Любая. Алгебра, геометрия — не важно. Вернее, как бы сказать… Это я так думал, что она идет хорошо. Мне казалось, я горы могу свернуть и теорему Ферма доказать, подай мне только ее сюда и напомни вкратце содержание. Ввиду этого заблуждения я настойчиво рвался к доске. И категорически требовал задать примерчик посложнее.
Наш математик был дяденька, в общем-то, не такой уж и плохой, но явно в детстве головой стукнутый. Достаточно сказать, что имел он красноречивую и довольно точно раскрывающую его внутреннюю суть кличку «Козел».
Лично мне чем Козел не нравился? Объясню. Задаст вот какую-нибудь стерву головоломную — из Сканави или сам придумает. Ты сидишь потом полночи ее грызешь. И так и эдак… Чуть не до слез. Не потому, причем, что математику так сильно любишь (она же не конфета «Белочка», чтобы ее любить), а просто из принципа уже. Под утро тебя наконец пробивает, валишь эту скотину на бок. На следующий день делаешь доклад. К чему скрывать, не без затаенной гордости. А Козел смотрит на тебя как на кусок говна или вредное насекомое… То есть с такой кислой мордой слушает, как будто ты ему только что не задачу повышенной сложности решил, а стишок прочитал про зайку. Руки после такого опускаются. «Ёпте, на что я трачу свое детство золотое!» — думаешь.
Вообще-то, отчасти Козла можно было понять. В наш лепрозорий его угораздило из какой-то крученной физмат шараги, куда меня бы, например, со всей моей затаенной гордостью и на порог не пустили. Разумеется, поначалу Козел слегка охреневал от качества контингента. Но ты ведь учитель в советской школе, а не Алла Пугачева на конкурсе талантов в городе Кременчуге. Поменьше скепсиса. Улыбнись ребенку, сука! Он хоть и даун и место его в лесной школе, но он же старался!
Как и многие математики, в быту Козел был простодушен, легковерен и даже в чем-то наивен. Иногда он попросту исполнял комичного дядюшку-профессора из старого советского фильма, не хватало только ермолки, фланелевого жилета, пенсне и присказки-паразита «батенька». Но и без этого он был вполне себе хорош. Например, когда неизвестные злодеи позвонили ему на перемене в учительскую и, представившись соседкой, измененным женским голосом сообщили, что в его квартире в это самое мгновение бушует пожар, то он поверил и побежал спасать имущество по февральской поземке прямо в пиджачке и сандалетах «Скороход», в которых рассекал по родному учреждению. Всего его могучего интеллекта не хватило для простейшего умозаключения: предстоящая контрольная по алгебре в девятом «А» и этот идиотский звонок — звенья одной короткой цепи.
Далеко не все пьющие дети вели себя уроках активно и инициативно. У некоторых господ одноклассников наблюдались обратные реакции. Кирнув пару стаканчиков, господа подобно бурундукам при первых морозах впадали в дремотное оцепенение. Они никак не реагировали на призывы Козла пробудиться к новой жизни и взяться уже, наконец, засучив рукава, за теорему синусов. Какое там… При одном только слове «синус» они делали совсем уж бессмысленные глаза и удивленно бормотали: «Чиво-чиво?». Вероятно, это все-таки зависело от октанового числа выпитого газолина. Верхние фракции вдохновляли на свершения, а придонные слои, особенно богатые сивушной бормотой, напротив, как кувалдой отбивали всякую охоту к учению.
В общем, с Козлом отношения у нас были сложные. Зато он ни разу никого никуда не сдал. Я так понимаю, сам бухал. Да, теперь это вполне очевидно. И кстати, когда меня и еще пару господ уже нагнули для прощального пинка под жопу, то есть когда силы Тьмы решили устроить ночь длинных ножей и вышвырнуть бедное дитя из школы, Козел самым недвусмысленным образом высказался против этой ужасной затеи. Чуть ли не пригрозил, что он тогда в знак протеста и сам уволится. Хотя, может, это я уже придумываю и сентиментально набавляю ему за давностью лет.
Своеобразная кульминация детского пьянства случилась на новогоднем празднике, который наш класс учинил для младших школьников. Шоу вышло, чего уж там, первый сорт. Получилось что-то типа мюзикла «Chicago», только без Филиппа Киркорова, на пятнадцать лет раньше, и вообще гораздо приличнее (А, ну этого можно было и не говорить. И так понятно, что приличнее, раз без Филиппа Киркорова). Был написан отменный сценарий на основе русских народных сказок и фильмов-ужасов. Пошиты богатые костюмы. А драматургия была такова, что, пожалуй, и сам старик Станиславский воскликнул бы, вытирая слезы радости: «Верю! Верю, блеать!».
Сюжет представления описать довольно сложно. Но если коротко, то по своей стилистике он как бы болтался между жанрами, представляя из себя сложное переплетение таких классических блокбастеров, как «Кошмар на улице Вязов», «Кабаре» и «Новогодние приключения Маши и Вити». Детей таскали по всей школе, где они в условленных местах встречали то Фредди Крюгера, то Бармалея, то Змея Горыныча, а то и доктора Айболита с папой Карло и абсолютно уже на тот момент деревянной Буратиной впридачу. Справедливости ради, Айболит с папашей тоже уже были не вполне.
Отрицательные персонажи в основном занимались тем, что хохотали адским хохотом и шантажировали октябрят концом Света. «Нового Года не будет!» — объявили эти подонки без ложного кокетства. Свои предъявы они мотивировали так: Снегурочка нами украдена, а без нее Новый Год, понятное дело, совсем не Новый Год! Дети, конечно, от таких новостей немножко присели на жопу — ведь каждому был обещан в подарок шоколадный заяц с шоколадной медалькой.
Эх, ма. Сейчас ведь не существует подходящего эквивалента шоколадного зайца. То есть самих-то зайцев сколько угодно, но объяснить современному ребенку, что это было такое — шоколадный заяц — практически невозможно.
Да, я забыл сказать, что на первом этаже детей напутствовал опечаленный сверх всякой меры Дед Мороз — идите, сказал он, и верните мне внучку. Каким образом Рома «Киса» Киселев, его изображавший, сумел-таки озвучить свой текст никто так и не понял. Лишь только последний школьник скрылся за поворотом, Киса тяжело опустился на скамейку, склонил голову на колени и немедленно, с протяжным вздохом ушел в подпространство. Веселые гномы, представлявшие приличную, трезвую часть класса, в панике принялись его будить, ведь согласно сценарию Дедушке Морозу предстояло еще исполнять всякие профессиональные обязанности. Ну, там: «Раз, два, три! Ёлочка, гори!» и все такое… Дедушка сквозь сон бормотал проклятья и пытался волшебным посохом пришибить пару-другую гномов.
Покинув аморального деда, дети отправились в путь.
Положительные герои в целом признавали сложность нашего общего положения. Однако призывали духом не падать и продолжать бороться за праздник и призовых зайцев. Все это с песнями, танцами, шарадами, спецэффектами, светомузыкой и яростными схватками между добром и злом. Например, персонажа Кикимору просто взяли и сбросили в лестничный пролет. Правда, на заранее постеленные маты, чему Кикимора, которого никто не предупредил и который никак не ожидал такого пердимонокля, приятно удивился.
Октябрята от всего этого бардака натурально балдели. Один мальчик и вовсе обчишкал штанишки, когда из темного угла на него с криком «А вот я сейчас ка-а-а-ак сожру этого толстенького!» вдруг выскочил персонаж Фредди Крюгер. Простительно. Там такой был Фредди, что любой бы обосрался, даже милиционер. Как он сам себя не зарезал своей пятерней, сделанной из настоящих лезвий настоящих кухонных ножей — это тоже одна из таинственных загадок того вечера.
Особенно постарался Змей Горыныч, крепко сколоченный из двух Саш и одного Вовы. Натуралистичность Змея поражала всякое воображение. Он ревел на все голоса, жутко сверкал в темноте глазами — карманными фонариками, пускал дымы и непрестанно мотал тремя расписанными под KISS мордами. Всеми своими шестью руками мифологическая рептилия крепко держалась за перила лестницы и все равно нет-нет, да спотыкалась. Дыхание Змея было дыханием смерти. Поднеси спичку — и вот тебе огонь из пасти.
Самодеятельные артисты, испытывая понятное волнение перед дебютом, для храбрости и куражу херакнули чуть ли по литру фирменного Меловского квасу и теперь исполняли что-то неописуемое, какую-то «цыганочку с выходом». Они путали реплики, глупо хихикали, постоянно перебивали друг друга и мило пикировались по поводу всех этих накладок. Октябрята были в восторге, думая, что так все и задумано. Весело, с шутками… Завуч начальных классов стояла с побелевшим лицом и беззвучно шевелила губами.
Рассказывали, что когда после финального сражения нашли наконец Снегурку, наша прелесть сидела на подоконнике и кемарила.
Лично я, задрапированный под деревянного человечка Буратино, почти все это время просидел в туалете на третьем этаже. А также пролежал. Переволновался до того, что вместо простой фразы, положенной мне по сценарию: «Рано радуетесь, милейший сеньор Карабас-Барабас! Я уже слышу шаги Нового 1989 года!», пролепетал что-то такое невнятное. Очень вскоре после этого меня накрыла печаль, светлая как фальш-файер. Мешал печалиться бутафорский картонный нос, никак не помещавшийся в унитаз.
Ну как-то вот так все и было. Конечно, рассказ далеко не полон, но меня и так совершенно справедливо упрекают за неприлично длинные и утомительные телеги.
Разве что, вот еще что.
Вопреки всякой логике, так называемый «выпускной» обошелся без излишеств. Я его вообще провел довольно нелепо: всю ночь пробеседовал на крыльце с каким-то приблудным пожарником о творчестве групп «Аквариум» и «Звуки Му». Как чувствовал, вступая во взрослую жизнь, что торопиться мне, в сущности, некуда. Что сказать? Взрослая жизнь подтвердила эти предположения с блеском, скажу так. Хе-хе.
.