Дача — та, что прописана во мне с большой буквы, — была под Запорожьем.
Далековато, конечно, от места при слиянии двух рек, что выбрал Юра Долгорукий, да будет сковорода его всегда горячей, а масло из самого лучшего рапса; но, в общем, жить можно, если, скажем, в Запорожье у тебя любимые бабушка и дедушка, и едешь ты к ним не на уик-энд, а месяцев так на шесть-семь.
Дача потрясала тропической роскошью. Что для хилого золотушного младенца, приученного к кашам, двадцать сортов дикорастущей еды прямо с куста?! Эдем. Бескрайние пять с половиной соток съестного — и окрестности, где во множестве произрастали сверстники, годные для дружбы.
На даче были друзья, был враг и боевое братство. Уже к семи моим годам мы основали орден, полк гвардии, подобный полку мушкетеров де Тревиля, назвавшись лихо и лаконично: Дачные Стрелки.
Дачные Стрелки совершали бесшабашные вылазки во враждебные земли Деревенских. На бесшабашных вылазках мы в основном сидели в дирезе (род густого колючего кустарника, оставлящего мужественные царапины на коже), переговариваясь между собою на индейские темы — то было время славы Гойко Митича.
Хао, Зоркий Сокол!
Ты добыл много скальпов, Белое Перо.
После Большой Воды на вампуме Большого Змея не стало свободного места.
Подразумевалось, что диреза — не столько диреза, сколько засада, и мы наблюдаем за противником, дабы выведать его планы. Противник, спасибо ему, мимо дирезы не ходил, а мирных обывателей мы из нашей засады пугали: трясли ветви, зловеще ими шелестя, и гордо делили скальпы: видел, видел?! Он сразу быстрей пошел!
Как-то кошмарные деревенские выследили нас и долго шли за нами сквозь кустарник, а после окружили и стали хвастать, гримасничая, как бесхвостые обезьяны: у вас там Зоркий Сокол есть — так даже он нас не заметил! Видимо, они тоже были какими-то стрелками.
Мы не потеряли лица и отступили в полном порядке, хотя и торопливо. Пожалуй, то было главное столкновение в длинной войне Дачных Стрелков с Деревенскими, нечто вроде нашего Кресси или Азенкура. После него ожесточение пошло на спад.
На даче был бассейн. Звучит, правда? Бассейн дедушка сделал сам, из кирпичей и цемента, полтора метра на два с половиной, а в глубину — как бы вам описать?
В общем, родственники боялись, что я уйду в него купаться насовсем, и устроили все так, чтобы утонуть не получилось даже ползая по дну по-пластунски.
А я как раз читал про Гекельберри Финна, и захотел иметь свой собственный плот, а на нем — палатку, а вокруг — неторопливую реку, а внутри себя — нравственный закон и полную независимость.
Я пришел дедушке и сказал: хочу плот. Для бассейна? — спросил дедушка. Это была сильная идея. Плот, нравственный закон и независимость — прямо здесь, совсем недалеко от кухни!
Для бассейна! — горячо подтвердил я. Дед как-то легкомысленно кивнул, набрал под грушей прутиков и стал их переплетать, а я стоял рядом и думал завороженно: какой же умелый у меня дедушка! Прямо сейчас, за считанные минуты, я получу плот.
Я представлял, как, стройный, стою на плоту (размеры его уже были видны — с большой носовой платок, то есть места для обеих ног достаточно) и, умело отталкиваясь шестом, плаваю — да что там! Хожу! — по бескрайней бассейной глади.
Оба метра в длину и только чуть меньше в ширину, а уж по диагонали! Я буду Гекельберри. Стройный Гекельберри с шестом.
Дедушка спустил плот на воду, и я строго, как подобает тем, кто принимает с верфи корабли, спросил — он точно выдержит меня? Честно сказать, плот выглядел не очень остойчивым.
Что вам сказать.
В тот вечер я рыдал. Рыдал много часов подряд. Рыдал, вспоминая себя на плоту с шестом и всем кровоточащим нутром понимая — так не будет. Рыдал над растоптанной надеждой и грубо распятым нравственным законом. В тот день для меня кончилось детство. Бесповоротно. Жестоко. Безвременно.
И не возобновлялось до самого утра.