Или тута, как мы ее называли. У нас во дворе ее не было. И в соседних дворах тоже. Не было и за школой, не было в интернате, не было на кладбище. И на втором кладбище не было. И даже в больнице, где, уж казалось, росло все. Даже виноград на пищеблоке был. А шелковицы не было.
Она была - но далеко, за парком ДЖД, на Дегтярях. Ее было две - белая и черная, и росли они над старым зданием мусорника - такая, знаете, халупка, посредине дверь, по бокам - окошки. На двери - ржавая табличка с картинкой свинки, про которую Костик говорил: "это на даче такое".
Летом, в начале июня, когда первый телячий восторг выпущенных на свободу шпаргонцев утихает, половину забирают в села к родичам, более удачливая половина укатывает на моря, мы с Константином оставались одни. Еще был Витька, но Витька собирал с бабушкой бутылки за гаражами, появлялся редко и в его отношении к нам, бездельникам, сквозило трудовое презрение пролетриата к богемствующей интеллигенции.
Так что жаркое летнее утро начиналось с подъема нас убегающими родителями (завтрак на плите, помой посуду, белое не одевай, появляйся на глаза бабушке), завтрака (посуда свалена в раковину - потом помою, футболка-шорты-босоножки не застегнуты на ремешки, ремешки волочатся сзади и совсем уж по-пижонски звякают застежками), и - плана "Куда пойдем". План составлялся на гаражах. Акация давно отцвела и съедена, вишни еще не поспели.
Хотелось вкусного.
Нас поручали соседям-пенсионерам, но соседи каждое утро уходили на базар и в магазины, поэтому где-то до 10 утра диалоги во дворе звучали такие:
- Светочка, Костя, я ухожу на базар. слушайтесь тетю Белу!
- Хорошо, тетя Клава!
Через 10 минут тетя Бела, одев фиолетовый парик и брошь, выплывала из парадной.
- Светочка, Костя, я уезжаю на концерт, слушайтесь дядю Иосю.
- Хорошо, тетя Бела!
Дядя Иося спешил на авторынок. Тетя Рива уезжала за рыбой. Баба Стеша уходила в соседний двор к сплетнице-подружке.
К 11 утра мы оставались совершенно одни в пыльном и совершенно пустом дворе. Тарзанка вчера порвалась и латать ее было пока нечем. Ассортимент мусорников удручал - одни очистки и газетки.
И тогда мы кружным путем уходили за 4 километра, через больницу, овраг под моргом ("а ты знаешь, один мальчик тут пропал. Мне Витька рассказывал..."), пересекали рельсы ДЖД ("А ночью тут ходит поезд-призрак, я слышал ночью.."), брели чужими дворами (" Смотри, сколько вишен, надо запомнить").
А вот и мусорник, а вот и старые туты. Почему дегтярская детвора не ела их - я не могу понять. Ягоды устилали старый грязный рубероид крыши мокрым ковром, гудели мухи, осы, из неподалеку расположенной музшколы неслись скучные этюды, тутукал детский паровоз, отправляясь на станцию "Яблонька", и детский голос в мегафон желал счастливого пути.
А мы сидели на тутах. Мы объедались этой пищей богов, мы клялись, что больше уже не можем, но все равно сидели полдня в солнце, осах и сверкающей, закапанной чернильным соком листве.
А потом, очень, очень грязные возвращались, прячась от знакомых и соседей в палисадниках, где в одном таинственном месте, в гранитном и некрасивом цоколе сталинки был кран, который закрывался чугунной печной заслонкой с надписью "Одесская трудартель 1921". Долго, долго пили воду, отмывались и хохотали, издеваясь над абсолютно синими руками и мордахами друг друга.
А стрижи уже верещали по-вечернему, носясь стаями над крышами, и приходил вечер - и надо было себя успеть привести в порядок, хотя какой там порядок, когда на нас не было ни одного чистого места)
Такая вот. Тута)